Пять в яблочко - [20]

— Тю.

Войдя в помещение, карнач оставил меня за себя, а сам лег спать. Я принялся рассматривать газету, а мой товарищ, кряхтя и сморкаясь, гнездился около печки. Товарищ Размазня обычно молчалив и замкнут, но сегодня, повидимому, теплота повлияла на него, он почти в восторге твердил:

— Вот это дело!

А потом быстро харкнул в огонь и, изменив тон, обратился ко мне с вопросом:

— Какая польза, что мы тут валяемся на голых досках да мозоли на брюхе натираем? У меня все нутро ломит после этого дежурства. Ну, кто это выдумал — и часового и караульного? Я полагаю, что это никому не нужно!

— Ну, товарищ Размазня, — я ему отвечаю, — ты совершенно неправильно думаешь. Ведь ты охранял сейчас конюшню, а я — склады. Значит, мы берегли наше же полковое хозяйство.

— Так ведь хозяйство у нас в селе собаки охраняют всю ночь, а тут люди: я полагаю, что если купить десяток собак да привязать их к амбарам, к конюшне, так они бы никого не допустили. А у нас есть злющие суки! Всех бы воров загрызли…

— Эх, товарищ Размазня! Разве могут собаки охранять нас и наше хозяйство? Ведь собаку и отравить и убить легко можно. Вот послужи больше в Красной армии, тогда сам убедишься, что служба нам необходима, а пока возьми вон ту книжечку и прочти повнимательней, там кое-что говорится про Красную армию.

Он молча взял со стола указанную мною книгу и опять примостился около печки. Я думал, что разговор кончен, а потому более серьезно углубился в газету. Но он снова почти сонно заговорил:

— Какое тут чтение, если глаза сами спят. Вот бы прилечь! Ух и заснул бы славно! Спал бы спал, перевернулся на другой бок и опять — спать!.. Всю зиму проспал бы! Ей-ей, проспал бы!

Наконец он утих. И только монотонное тявканье часов да визг в трубе холодного осеннего ветра нарушали ночную тишину. Вдруг ко мне долетел острый запах гари. Я моментально выскочил из-за стола и увидел, что мой Размазня уже успел разуться, и, повернувшись спиной к печке, сладко задремал.

— Размазня! Вставай! Сгоришь! Разве так можно спать? А разулся зачем?

На мой крик и шум вскочили остальные товарищи. У Размазни на спине шинели зловеще дымилось черно-желтое пятно, по величине не уступающее любой крестьянской сковородке. В два счета он очутился на дворе, окруженный красноармейцами, которые грязью затушили тлеющую шинель.

— Ну и Размазня! — почти одновременно загоготали товарищи.

Наш Размазня, дрожа всем телом у стола, быстро обулся и, жалобно устремив глаза на раскрасневшуюся печку, что-то непонятно шептал, а потом в слезах и злобе громко крикнул:

— Вот подлая печка! Разве я спать собрался? Я же только ноги погреть хотел, а она гадина, спину подпалила!

Планида

(Рассказ отделькома)

Передал Н. Жуков

Служба военная, ребятушки, она не что-нибудь такое, шутка, скажем, али забава. Сноровка в ней и выдержка и смекалка нужны больше, чем в каком другом деле.

Иной красноармеец — на него сердце радуется: чист, аккуратен, на посту стоит — залюбованье одно, а чтобы промах там какой дать или, скажем, чтобы на посту заснуть — ни-ни, этого с ним никогда не бывает. Ему что ни поручи, чего ни прикажи — сделает без запинки, легко и скоро.

А есть и такие — глаза на него не глядят: растрепа, ходит сонный, грязный и вшей на себе завсегда кормит. Такому никакой веры нет. Провалит любое поручение, а на посту дрыхнет. Беда с таким парнем!

— Простите, товарищ отдельном, — говаривал такой парень. — Не везет мне в жизни… Планида, говорит, моя несчастная!..

Вишь, дело какое: сам спит, а на планиду жалуется! Да!.. Один такой герой у меня и посейчас в памяти жив. Звали его у нас в роте «неудачливый человек».

И не то, чтобы глуп был или в этом месте (при этом рассказчик показал на голову) винтика какого не хватало. Нет! Это у него все в порядке, а только был разиня, дрепа такой, что вороны к нему в рот оправляться летали. Ну, как проштрафится, бывало, и пойдет ныть.

— Не в добрый час отец меня сляпал, не везет мне в жизни, неудачливый я человек!

— Вы, говорю, товарищ Закидайло, личность ничего себе, в аккурате, и папаша ваш, говорю, не при чем, да вот сам-то вы оченно распущенный, и выдержки в вас никакой нету.

Ребята, бывало, в смех, а он, конечно, скраснеет — стыдно, значит, человеку. Да!..

Вот об этом самом Закидайло я вам и расскажу. К тому времени, как случиться этому случаю, много было за ним грехов разных и замечаний по службе. И что ему ни поручи, что ни прикажи — сейчас пойдет, будто в самделе дельное что-нибудь собирается делать, а уж как возьмется, — непременно чего-нибудь напортит. Раз даже до того дошел, что со стрельбы без одной обмотки вернулся.

— Где же, говорю, у вас обмотка? — Туда, сюда — нету. В другой раз пропал у него противогаз.

— Мальчишка, должно, утащил: все около меня вертелся.

— А голову, спрашиваю, у вас он не стащил? И опять он начал про свою планиду несчастную рассказывать…

Уж и выговоры ему были, и наказания разные, чего только ни делали, а с него — как с гуся вода.

Посуда, бывало, у него грязная, в нее положить что — и то противно, а не только что есть из нее.

— Неужели, — говорю, — товарищ Закидайло, и тут планида виновата, что посуда у вас с месяц не мыта?