Пять поэм - [13]

Сам монеты чекань, чтоб эмир их чеканить не стал,

Сам молитвы читай, чтоб хатиб их читать перестал.

Прах твой лоно земли благовонием розы овеял,—

Только ветр лицемерья сегодня тот запах рассеял.

Отними ты подушку у тех, кому сладок покой,

Ты мимбар от нечистых священным обмывом омой.

Дэвы в дом забрались,[48] — прогони же ты их, прогони же!

В за́кром небытия ниспровергни ты сонм их бесстыжий!

Им убавь содержанье, — и так набивают живот!

Отними их наделы — довольно им грабить народ!

Все мы — тело. О, будь нам душою, и станет светло нам.

Если мы муравьи, ты для нас окажись Соломоном.[49]

Таковы их повадки: и делают в вере пролом,

И они же потайно в засаде сидят за углом.

Ты над стражею главный — а где каравану защита?

Ты начальствуешь центром — и знамя лишь в центре развито?

Кликни праведным воинам клич боевой: «О Али!»,

Возгласи: «О Омар!», чтоб стопы Сатаны не прошли.

Ночь волос распусти вкруг сиянья луны, о владыка,

Из потемок плаща подыми ты сияние лика.

Препоясайся в бой, — малочисленны эти ханжи.

Вредоносной исламу, их клике конец положи!

Дней пятьсот пятьдесят мы проспали,[50] проснуться нам впору,

Близок мира конец, поспешай ко всеобщему сбору.

Из могилы восстань, прикажи Исрафилу задуть

Тех светильников пламя,[51] что в небе свершают свой путь.

За завесою тайн в одиноком пребудь отрешенье.

Мы заснули давно — час настал твоего пробужденья.

Этот дом погибает, махни же рукой, отойди

От погибели дома, — но за руку нас поведи.

Все, что ты одобряешь, достойно всегда оправданья,

И никто на тебя наложить не намерен взысканья.

Если взором ты будешь глядеть благосклонным на нас,

Все, что нам на потребу, доставить ты сможешь тотчас.

Круг перстом обведи, указуя предел расстояньям,

Чтобы сущее все оказалось твоим достояньем.

Кто участвовать мог бы в вершимых тобою делах,

Чтоб помилован был уместившийся в горсточке прах?

Только занавес тайны рукой твоей будет откинут,

Власяницы свои оба мира совлечь не преминут.[52]

Прежде мозг Низами о тебе был тоскою томим,—

Ныне вновь оживлен благовонным дыханьем твоим.

Верность в душу поэта вдохни в этом мире коварства

И его нищете подари Фаридуново царство.

Восхваление четвертое

Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья!

Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья.

Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут,

В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут.

Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,

Знал, что имя его только рифмой конец обозначит.[53]

Мир в развалинах был, но когда указанье пришло,

Вновь тобой и Адамом отстроено было село.

В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали,

Чем последний кирпич и вода, налитая вначале.

Ты — Адам, ты и. Ной, но превыше, чем тот и другой,

Им обоим тобою развязан был узел тугой.

Съел Адам то зерно,[54] где исток первородного срама,

Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама.

В покаянный цветник благовонье твое пролилось,

И лишь пыль твоей улицы — сахар Адамовых роз.

Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило.

Так раскаялись розы, что сахаром их оросило.

Мяч покорности богу в предвечности был сотворен,

На ристалище сердца посланником брошен был он.

Был Адам новичком, — и, с човганом еще незнакомый,

Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый.

Но когда его конь устремился пшеницу топтать,

Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать.[55]

Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды,—

Но изведал потоп, потому что ошибся однажды.

Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? —

Полпути проплыла и три раза тонула в пути.[56]

Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле

Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле.

Соломона был нрав безупречен, но царский удел

Лег пятном на него, и венца он носить не хотел.

Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца,—

Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается.

Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог,

И полы его край в роднике животворном намок.

Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,

И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья.[57]

Иисус был пророком, но был от зерна он далек,

А в пророческом доме не принят безотчий пророк.

Ты единственный смог небосвода создать начертанье,

Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья.

На посланье — печать, на печати той буквы твои.

Завершилась хутба́ при твоем на земле бытии.

Встань и мир сотвори совершеннее неба намного,

Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога.

Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой,

Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой.

Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле,—

Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле!

Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою?

Унести твою славу по силам ли небытию?

Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала,

Чтобы бренности руку запястие бренности сжало.

Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам,

Безнадежную страсть исцеляет оно, как бальзам.

Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом,

Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом.

Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам,

Шестидневный нарцисс[58] — украшенье твоим волосам.

Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко,

Если волос единый падет с головы у пророка.