Пять поэм - [11]

Наступил на земле расцветания вешнего срок.

После с неба седьмого повел он почтительно речи,

У пророков прощенья просил, что зашел столь далече.

Звездный занавес неба шаги разрывали его,

На плече своем ангелы знамя держали его.

Полночь мускус наполнил дыханья его неземного,

Полумесяцем в небе коня его стала подкова.

В эту темную ночь даже молния в беге своем

Не могла бы поспеть за его быстроногим конем.

Словно сокол с шажком куропатки, с пером голубиным,

Уносился Бурак, лучезарен, к небесным глубинам.

Вечный «лотос предела»[34] — сорочки пророка перед,

Край девятого неба задел он, свершая полет.

Стала днем эта ночь — дня прекрасней земля не знавала!

Стал цветок кипарисом — прекрасней весны не бывало!

Из нарциссов и роз, что в небесном саду разрослись,

Глаз-нарцисс лишь один насурьмлен был стихом: «Не косись!»[35]

Лишь девятых небес по ступени достиг бирюзовой

Цвет нарцисса, руками подхваченный снова и снова,—

Его спутники вдруг побросали щиты в забытьи,

Поломали воскрылья, развеяли перья свои.

А пророк чужестранцем, чья долго тянулась дорога,

В дверь смиренно кольцом постучал на пороге чертога.

И, завесою скрыты, тотчас охранявшие дверь

Пропустили его, — одинок он остался теперь.

Шел он дальше без спутников, по неизвестной дороге,

Сам теперь он не ведал, куда приведут его ноги.

А другие остались и внутрь не проникли за ним,

Он же вдруг изменился: не прежним он был, а иным.

Засияли венцом его ноги на темени мира,

И девятое небо ликуя с ним жаждало пира.

И по буквам девятого неба провел он калам,

С рукава у небес он списал сокровенный «а-лям».[36]

Длилось мерно дыханье в своем обиталище тесном,

Обладатель души подвигался в обличье телесном.

Наконец он и края девятого неба достиг,—

И остались в пророке душа лишь и сердце в тот миг.

К дому сути своей поспешало весомое тело,

Очи стали такими, что нет изумленью предела.

Очи, коим доступен предвечный божественный свет,

Мы представить не в силах, и слов подобающих нет.

Свой возвышенный путь продолжал он, исполнен величья,—

От себя он отбросил завесу земного обличья.

Лишь на путь запредельный вступил он, его голова

Поднялась, чтоб ее не стеснял воротник естества.

Высочайшие помыслы сердца, чей свет беспределен,

Там достигли привала, где всякий привал уж бесцелен.

За завесу проникнуть стремленье объяло его,

Но смятенье пред местом вперед не пускало его.

И откинула вскоре завесу рука единенья,

И небесный стал виден дворец через дверь поклоненья.

И нога голове уступила способность войти,—

Ничего совершенней душа не могла бы найти!

Он ступил, но стопа не ступала: исчезла основа,

Он подпрянул, но места не мог обрести никакого.

Как значенье из слова, пророка был выявлен свет.

Было принято «слово» и сказано было «привет!»

Чудо вечного света, который вовек не убавить,

Лицезрел он очами, — но их невозможно представить!

Лицезренью его были чужды случайность и суть,

За случайность и суть далеко перешел его путь.

До конца, безусловно, как мудрые молвят неложно,

Бога он лицезрел: лицезрение бога возможно.[37]

Да не будет же скрыто, что на́ небе видел пророк.

Да ослепнет сказавший, что бога он видеть не мог.

Он не зрел божества никакими иными глазами,

Видел этими самыми, видел земными глазами!

Вне пространства и места он эту завесу узрел,

Он вне времени шел, в недоступный проникнув предел.

Каждый, кто ту завесу узреть получил дозволенье,

Был допущен туда, где отсутствуют все направленья.

Есть и будет Аллах, но в каких-либо точных местах

Нет ему пребыванья, и кто не таков — не Аллах.

Отрицая незыблемость божью, порвешь ты с исламом,

Бога с местом связуя, невеждою будешь упрямым.

Бог вино замешал, эту чашу пригубил пророк

И на прах наш невечный из чаши той вылил глоток.

Вечносущего милость его провожала дыханье,

Милосердье его исполняло пророка желанья.

Губы сластью улыбки изволил украсить пророк,

Правоверных к молитве своим он призывом привлек.

Каждый помысл пророка изведал богатство свершенья,

И увидел пророк всех желаний своих исполненье.

Стал он мощен, побыв в той обители рядом с творцом,

И к мирской мастерской, возвратясь, обернулся лицом.

Горний путник любовь нам в подарок принес благодатно,

Он в мгновенье одно отлетел и вернулся обратно.

Ты, чьи речи печатью замкнули наш смертный язык,

Ароматом своим животворно ты в души проник.

Пусть же щедрость твоя, о всевышний, не знает предела,—

Помоги Низами до конца довести его дело.

Восхваление первое

Он украсил все девять небес и седмицу планет,

Был последним посланцем, последним пророком Ахмед.

Разум — прах под ногами его, без предела и срока

Мир, и тот и другой, к торокам приторочен пророка.

На лужайках услад гиацинту свежей не цвести,

В море тайн драгоценней жемчужины ввек не найти.

Девой звездной встает гиацинт среди неба дневного,

В алом яхонте солнца его изначальна основа.[38]

Сахар губ не желал он в улыбке раскрыть никогда,

Чтобы жемчуг его у жемчужниц не вызвал стыда.

Сердца тверже, чем камень, вовек не поранил он грубо,—

Как же камень пророку мог выбить жемчужину зуба?[39]

Было каменным сердце у камня, безумствовал он:

Был поступок его лихорадочным жаром внушен.

Муфарри́ха вкусить разве камню нашлась бы причина.

Если б жемчуга он не разбил, не растер бы рубина?