Пять или шесть? - [17]

Всю ночь я занимался добровольно сдавшимся бровастым. По его показаниям, оставалось только проверить — найти четырех убитых — и задача выполнена. Он якобы, еще проходя курс в диверсионной школе, задумал перейти к нам и во всем признаться. По происхождению он — русский, гитлеровцы вывезли его ребенком с оккупированной территории. Родителей не помнит.

Готовили их всех пятерых для самой коварной цели. Они не должны были шпионить в обычном понимании этого слова, не должны совершать диверсий, а пристроиться где-нибудь на большом заводе и жить, работать, усердно изображая передовых советских людей, чтобы в конце концов занять как можно более высокий пост. До первого, так сказать, выстрела.

Своим планом — отдаться советским властям — бровастый якобы поделился с одним своим другом по школе. Друг одобрил его план и посоветовал всех остальных перестрелять — искупить свою вину перед Россией и снискать милость, а каждый добровольно сдающийся по советским законам прощается. Друг снабдил его перед вылетом на нашу территорию дополнительными патронами.

Документы у бровастого все налицо — и диплом об окончании металлургического техникума, и паспорт, и комсомольский билет. Все они — подделанные, подчистками сфабрикованы из настоящих. Весь его рассказ выглядел логично, убедительно, поведение оправдано. Но я сомневался...

Глава седьмая ОН МЕНЯ СОДЕРЖИТ

Сережка Векшин тоже вскоре появился в Р* и причинил нам много хлопот. Гораздо больше, чем добровольно сдавшийся парашютист.

Задержала его под утро в лесу молодежь — помощники дяди Володи. Сережка отчаянно сопротивлялся:

— Дураки! Я к Чурсину иду! В тайге чепэ, понимаете, чепэ — чрезвычайное происшествие.

— Ладно, ладно, — ответили ребята.

У них в Р* — отряд друзей природы, народ боевой — убежденные хранители порядка в лесу, хозяева. Они тут же наподдавали Сережке за сопротивление, за то, что обозвал их дураками, отобрали у него рюкзак, обнаружили пистолет... Кто-то в запальчивости ткнул его прикладом и обозвал диверсантом и предателем.

Сережка разъярился. Он стукнул кулаком одного — тот свалился, другого ударил ногой в живот, и началась свалка. Кто-то в горячке выстрелил. Поднявшийся галдеж разбудил все Р*. Жители повыскакивали на улицу. Подоспевший сержант Митя даже растерялся.

В зыбком предутреннем свете, сменившем полусумерки белой ночи, он увидел, как двое местных друзей природы наставили ружья на Сережку и прижимали его к бревенчатой стене пристроя. Собралась толпа. Все шумели. А Сережка схватил оба ствола руками и, пытаясь вырвать ружья, отбивался то одной, то другой ногой:

— Я покажу вам, какой я предатель! Темнота таежная! — орал он, перекрывая крик собравшихся.

— Дай ему по скуле! По скуле! Он меня двух зубов лишил! — слышался чей-то плачущий голос.

Еще минута — и Сережке пришлось бы худо. Сержант Митя врезался в толпу, пробился к нему и наставил револьвер:

— Руки вверх!

— Ты что, товарищ милиционер, пьяный, что ли? — сказал Сережка. От него отступились, отхлынули, шум утих, и он объяснил: — Не умею я руки вверх подымать, не знаю, как это делается. — И с достоинством добавил, сведя руки за спиной: — Доставь меня своему начальству — дело срочное есть... У кого рюкзак?.. Дай-ка его сержанту!.. Проверь, товарищ сержант: пистолет они не присамили, пошехонцы?

Его привели в порванной рубахе, с заплывшим глазом, изможденного и столь растерзанного, что бровастый не сразу признал знакомого. Сережка весь съежился и настороженно разглядывал то парашютиста, то сержанта Митю, то меня. Сережка смолчал, когда бровастый подтвердил, что это один из бандитов, ограбивших его, что вещи все в целости, ничего из рюкзака не пропало.

Сережка лишь криво усмехнулся и, сообразив, что я здесь старший, стал следить за каждым моим движением. Я распорядился парашютиста держать пока в бане, сержант Митя пошел его там устраивать. Старик Чурсин уже прилаживал к бане запор и должен был организовать охрану. А мы с Сережкой начали разговаривать.

— Ну, рассказывайте, — предложил я.

— А вы кто такой? — насупился он.

Оба мы устали: бессонная ночь, а у Сережки — две, да многокилометровый переход. Поэтому внешне мы очень лениво перебрасывались словами, интонации в голосах звучали скупо, приглушенно. И тем сильнее выглядело наше неудовольствие друг другом.

— Вас привел ко мне милиционер, следовательно, я — представитель государственных органов, — сказал я.

— Это ничего не значит, — ответил Сережка. — Может, вы все тут заодно. А милиционер ваш одет не по форме. Точно! В галошах — на босу ногу. Я сразу не заметил, а то бы так вы меня и видели!..

— Я не внушаю вам доверия? — начинал я сердиться.

Сережкина наивная логика, его осторожность, уместная в той обстановке, были весьма милы и обаятельны. Сейчас, когда пишу, я с улыбкой иронизирую по этому поводу. А тогда было не до иронии. Я сердился на молокососа, сидевшего передо мной, и, подавляя свое чувство, подумал: видик — отъявленный хулиган после кровопролитной драки.

Показал ему свое удостоверение и, стараясь говорить помягче, объяснил, что сержант отдыхал и выскочил на шум, не успев натянуть сапоги.