Пять фараонов двадцатого века - [14]
Иногда грузинская гордость прорывалась сквозь систему тотального подавления ума и воли учащихся. Иосифу доводилось слышать легенды о бунтарях, осмелившихся на открытый мятеж. Один студент избил преподавателя за то, что тот объявил грузинский «собачьим языком». В другой раз конфликт закончился тем, что русский ректор был зарезан грузинским кинжалом.[72]
Несмотря на все запреты, обыски и слежку, запрещённые книги циркулировали в семинарии так же активно, как Самиздат и Тамиздат в СССР семьдесят лет спустя. Иосиф зачитывался переводами Гюго, Золя, Шиллера, Мопассана, Бальзака. Из русских обожал Некрасова, Чернышевского, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова. Толстого тоже ценил, но на полях его религиозных сочинений однажды написал «ха-ха-ха».[73]
Однако больше всего он был увлечён персонажами грузинских саг, смело сражавшимися в горах против иноземных захватчиков. Герой романа Александра Казбеги «Отцеубийца» по имени Коба стал его кумиром, он требовал, чтобы друзья называли его Кобой. Семья, благополучие, жизнь — всем следовало пожертвовать ради победы в священной борьбе. Долг мести был выше всех других обязанностей человека. Лозунгом безжалостной борьбы было: «Не дай нам Бог умереть в своей постели!».[74]
В семнадцать лет Сосо-Коба сам начал писать стихи. Образ одинокого отвергаемого пророка часто появляется в них на фоне торжественной и прекрасной природы.
Однако и предчувствие незаурядной судьбы, и надежда на неё проглядывают в строчках:
Уже первые опыты начинающего стихотворца были напечатаны в журналах, один даже включён в юбилейный сборник, посвящённый князю Рафаэлю Эристави — одному из самых известных поэтов Грузии.[76]
Тем временем характер молодого Сосо становился всё жёстче.
«Он постоянно затевал мелкие и крупные свары, — вспоминает однокурсник. — Ему казалось естественным лидировать в любом кружке. Он не переносил возражений и критики. Среди нас всегда возникали две партии: одна — за Кобу, другая — против».[77]
Неизвестно точно, в какой момент в потоке запрещённой литературы ему в руки попали труды Карла Маркса. Но он сам в зрелые годы говорил о том, что марксистские идеи были озарением для него, перевернули его сознание и его жизнь. Всё развитие мировой цивилизации шло к сияющей точке: освобождению людей от всех форм порабощения. Главным инструментом порабощения был институт частной собственности. Волею исторических судеб обездоленный пролетариат сделался главной жертвой, но и главным противником капиталистической системы. Его предназначение — сокрушить её. Возглавить пролетариат и повести его на смертельную войну с миром собственников казалось возвышенной и благородной задачей, выполнению которой можно и нужно посвятить всю оставшуюся жизнь.
В тех же самых терминах описывал своё приобщение к марксизму Лев Троцкий.
«У меня было чувство, что я присоединяюсь к великому клану, что становлюсь солдатом великой армии и что победа может быть достигнута только в беспощадной борьбе».[78]
Конечно, и тот, и другой ещё до чтения Маркса жадно впитывали пропаганду русских революционных демократов. Сочинённый Чернышевским несгибаемый революционер Рахметов, статьи Добролюбова и Писарева, стихи Некрасова глубоко врезались в сознание юных ниспровергателей.
Именно в семинарские годы Сталин сделался тайным пропагандистом революционных идей. Во время летних каникул знакомый священник доверил ему готовить своего сына к поступлению в семинарию. Но нанятый репетитор, вместо благочестивых лекций, предпочёл заниматься со своим подопечным всякими проделками. Однажды, при посещении заброшенной церкви, он подбил мальчика снять со стены старую икону, разбить её и помочиться на обломки. «Бога не боишься? Молодец!». Вступительные экзамены ученик провалил.[80]
Единственным предметом, который Сталин изучал в семинарии со страстью, была мировая история. Однажды, прочитав воспоминания Наполеона, которые тот писал на острове Святой Елены, Коба-Сосо сказал друзьям: «Поразительно, сколько ошибок он наделал в жизни. Я постараюсь не повторять их».[81] Профессор Махатадзе был очень доволен им, всегда ставил «отлично». В 1931 году старый преподаватель был арестован органами грузинского ГПУ и оказался в Метехской тюрьме. Каким-то чудом ему удалось послать оттуда письмо всесильному диктатору в Москву. Сталин письменно приказал Берии освободить старика и доложить ему об исполнении.[82]
Была и ещё одна сфера знаний, которые Сталин, видимо, впитывал незаметно для самого себя. Веками накопленный опыт церковного контроля за умами и сердцами людей реализовал себя под семинарскими сводами в сложной системе слежки, доносов, внезапных обысков, наказаний за нарушения. Борясь и изворачиваясь внутри этой системы, юный семинарист хорошо изучил её слабые и сильные стороны. Он мог увидеть, что страстно ищущий ум невозможно запереть в клетку и парализовать одними угрозами и осуждениями. Не из этого ли опыта выросли в сталинской России тотальная цензура, глушилки радиопередач, перлюстрация писем, подслушивание телефонных разговоров, запреты на встречи с иностранцами, на поездки за границу, на доступ к печатным станкам?
