Пять фараонов двадцатого века - [103]
Здесь уместно вспомнить жутковатый и показательный эпизод из жизни Сталина. В конце 1920-х годов он отдыхал на Кавказе и ночью был разбужен собачьим лаем. В раздражении проснувшийся вождь отдал приказ найти и пристрелить собаку. Утром спросил, выполнен ли приказ. Смущённый начальник охраны сказал:
— Собака вместе с хозяином увезена далеко, товарищ Сталин. Вы её никогда больше не услышите.
— Почему не выполнен приказ? — гневно спросил генсек.
— Мы пожалели хозяина. Он слепой, и это его собака-поводырь.
— Мне жалостливая охрана не нужна. Поезжайте, пристрелите собаку и доложите о выполнении.[582]
В этом эпизоде проявились два важнейших свойства диктатора. Первое — абсолютная безжалостность. Второе — уверенность в том, что раз отданный приказ никогда не может быть отменён. Каждый подчинённый должен знать, что никакие обстоятельства не послужат оправданием невыполнения приказа и последуют суровые кары.
Традиции кавказских горцев, среди которых рос маленьких Сосо, ставили долг мести необычайно высоко. Недаром он с детства зачитывался историями о мстителе Кобе. В революционной пропаганде подпольщик Сталин, готовя теракты, призывал рабочих «мстить за товарищей, погибших при разгоне демонстраций».[583] В какой-то момент акт мести превратился для него из исполнения долга в главное наслаждение жизни. И из воспоминаний Каменева мы узнаём, что он не скрывал этого.
Случайно ли, что беспартийный большевик Маяковский рос, как и Сталин, вблизи города Гори и впитывал с детства мстительный дух Кавказа, который потом прорывался в его искренних строчках:
Итак, мы видим, что жажда мести вскипает в Каиновой душе ещё до встречи с тем, на кого месть изольётся. Серийные убийцы и террористы не затрудняют себя выбором жертв. Годятся любые — кто подвернётся, кто беззащитен, к кому легко подобраться. Когда ты мстишь за мрак в собственной душе, неважно, кто окажется в перекрестье ружейного прицела, кто летит во взрываемом самолёте, кто попадёт под колёса твоего мчащегося грузовика.
Однако в массовых убийствах, прокатившихся по странам, попавшим под власть новых фараонов, явно проступает какой-то рефрен, какой-то принцип отбора жертв. Особенно шокирующим он выглядит в странах победившего коммунизма, где миллионами гибли лойяльные подданные, уже не имевшие никакой собственности, ни словом, ни делом не покушавшиеся на установившийся режим. Кого убивали в СССР, Китае, Кубе, Вьетнаме, Камбодже? За что? Что нужно было сделать, чтобы избежать гибели?
Рациональный ум дальнозоркого честно вглядывается в исторические катаклизмы, пытается разглядеть скрытые силы, движущие ими. Но он остаётся глух и слеп к страстям близорукого большинства, потому что не испытывает их в адекватной степени. Одарённый не может понять, что испытываает обделённый. Он не может поверить, что всенародное обожание тирана есть искреннее выражение любви к тому, кто дал большинству бесценное благо: счастье сплочения в равенстве и непогрешимости.
К этому благу дальнозоркий остаётся слеп и равнодушен. Он клеймит его «стадным чувством». Иногда душа его может приоткрыться счастью сплочения, если его занесёт в карнавальное шествие. Или в толпу, празднующую Новый год на площади Таймс Сквэр в Нью-Йорке. Или начало белых ночей на Дворцовой площади в С.-Петербурге. Или на концерт рок-певца, где можно слиться с ликованием зрителей, ритмично раскачивающихся в такт барабану. Но пехотный парад, чеканящий шаг по мостовой? Ряды гитлер-югенд, застывшие в салюте с протянутой рукой? Колонны китайцев с портретами Мао и красными цитатниками, взнесёнными над головами? Ах, оставьте! Всё это делается исключительно из страха, под давлением тоталитарной власти.
Близоруким сплотиться легко, потому что они смотрят только на день, неделю, месяц вперёд. Дальнозоркие вглядываются в грядущее на год, десятилетие, век, вечность. Они даже между собой не могут найти общего языка, а уж с близорукими — тем более. Они пытаются рассказывать соплеменникам о бедах, которые видятся им впереди, которых можно было бы избежать, если бы приложить усилия в правильном направлении. Но инертное большинство не хочет мучить себя лишними усилиями, не верит пророчествам дальнозорких, накипает раздражением против них.
Дальнозоркий, как правило, переполнен желанием помогать близорукому. Но чтобы помогать, нужно получить право и возможность управлять. Если близорукий сопротивляется этому, нужно силой заставить его подчиниться. Такова была логика всех дальнозорких тиранов, дававшая им уверенность в своей правоте. Маркс доказал, что счастье народа невозможно без свержения капитализма, остаётся только осуществить его программу. Даже Муссолини и Гитлер оставались в глубине души социалистами, всегда готовыми поставить интересы государства выше интересов отдельного свободного предпринимателя.
К чему дальнозоркий оказывается совершенно неспособным — это к обожествлению фараона. Как он может поклоняться смертному человеку? А что будет, когда повелитель умрёт? Я останусь без божества? То, что остаётся лежать под пирамидой или в мавзолее, не может утолить мою жажду бессмертия. Дальнозоркому приходится насиловать себя, идя в первомайской демонстрации с портретом Сталина, восклицая «хайль Гитлер!», расклеивая дацзы-бао. Но только очень хорошие актёры могут убедительно сыграть эту роль. Остальные рано или поздно выдадут себя нехваткой энтузиазма.
