Пять долларов - [2]

– Стерва! Стерва! – злобно ворчу я.

– Подло устроен мир, подло! – шепчет столяр.

Четвертый месяц… Я уже перешел на свой собственный стол. Покупаю мясо «для кошек» (шесть центов фунт). Этим вонючим мясом питается беднота и безработные. В жестянке варю бульон. Мне бы хватило его на два – три дня, но я делюсь со столяром. Я познакомился с ним на бирже, но мне кажется, что я его давно знаю. Если бы я нашел работу, честное слово, взял бы его на свое иждивение. Бедняга болен, и у него ни цента за душой. Во время приступа кашля у него вытащили из кармана кошелек вместе с «бронированным фондом». Ночуем мы с ним в его полотняной палатке, на пустыре, но в палатке больше дыр, чем полотна. Ночи сыроватые, и мы зябнем. Мы сдираем полотнище и укрываемся им. Мне теплее, но столяр продолжает зябнуть. Он набивает себе под пиджак старые газеты, но дрожь его не уменьшается. Только на солнце ему делается лучше. Кашель особенно по ночам изводит его. Днем в парке на солнышке мы с ним «досыпаем». На языке безработных это называется «ночлежка днем». Но дремать в парке не разрешается, и мы прибегаем к хитрости: усевшись рядом, плечом к плечу, дремлем поочередно: один дремлет, другой дежурит. При появлении полисмена «дежурный» будит спящего. Уткнувшись в старую газету, мы делаем вид, будто читаем, и с замиранием сердца ждем, пока пройдет полисмен. На фоне пышной зелени калифорнийского парка наш вид может показаться ему подозрительным. К нашему брату полисмены относятся, как к назойливой бездомной собаке.

Столяру доставляет большое удовольствие сидеть на солнце. Но в конце концов это тоже утомляет его.

– Полежать бы! – виновато и жалобно шепчет он. Я нахожу ему глухое и укромное место между забором и кустами, на зеленой бархатной травке.

– Хорошо, – блаженно закрывая глаза, говорит он. – Хорошо… Я никуда не пойду. Какой толк? А ты иди, друг, не возись со мной.

Да и мне, собственно, итти некуда. Апатия и слабость в ногах тянут к земле, но какая-то другая, скрытая сила настойчиво и властно гонит меня из парка… Выхожу из парка и останавливаюсь, как вкопанный, у первой витрины ресторана. Ростбиф! Бифштексы! Салаты! Вина! Фрукты! Стою, как загипнотизированный. Сколько раз я давал себе слово не останавливаться! Как назло, так много витрин… А в кармане у меня пять долларов. С каждым днем они беспокоят меня все более и более. Они жгут мой карман. Эта сумма кажется мне целым состоянием. Пять долларов – пятьдесят десятицентовых обедов!

А между тем нельзя потратить ни одного цента. «Акула» принимает деньги только полностью. Сколько раз я вынимал из кошелька эти дьявольские деньги! Сколько раз у меня захватывало дух при одной мысли, что их можно превратить в фасоль со свининой, ветчину с яйцом, в стакан холодного пива! А на биржах народу не уменьшается. Выдержу ли я?

Пятый месяц… я проел свой костюм, шляпу, бритву, воскресные ботинки. По ночам меня знобит. Кипа газет за рубахой не греет. Столяр харкает кровью…

– Пропал, – говорит он мне. – Скоро финиш… – и кашляет так, что, кажется, вот-вот задохнется. Он не берет у меня те крохи, которые я с ним делю. У него мученическое лицо и такие добрые, хорошие, честные глаза! Труп с живыми глазами. В последнее время часто находят трупы на улицах и в парках. Невесел и маляр, с которым я встречаюсь на бирже.

– Галло! Хозяин! – иронически приветствую я его. Он что-то бормочет, вероятно, ругается. Безработные волнуются. Газеты требуют применения закона о «подозрительных», высылки безработных за пределы города. Кричат об убийстве миллионера, о бурной демонстрации. Демонстрация действительно получилась бурная. Бесчисленная толпа запрудила центральные улицы, площади, скверы. Безработные отчаянно шумели, требуя работы и помощи. Ораторы надрывались. Полисмены угрожали. От этого крика даже лошади конной полиции становились на дыбы. Полиция пустила в ход дубинки. Но толпа не отступала и кружилась на месте, словно водоворот. Еще миг, и загремели бы выстрелы. Но примчались пожарные команды. Шланги, выбрасывая могучие струи воды, смыли толпу. На асфальте улиц остались только те, кто был не в силах подняться. С трудом выволок я из толпы своего друга-столяра. От удара струи в спину он едва не задохнулся.

Толпы безработных на бирже тают. Но работы все нет.

Я устал ждать, у меня больше нет сил. Но я буду терпеть еще месяц! Последний месяц! А потом… Пропадай мои пять долларов! Нелепо носить при себе такой капитал и подбирать на рынке остатки овощей и фруктов. Но и на рынке я не один. Мексиканские и негритянские ребята такие же безработные, как и я. Стайками, щебеча, как воробьи, порхают дети по рынку. Они проворнее нас, взрослых. Часто я ухожу с рынка, не проглотив даже листа салата. И снова брожу по улицам, мысленно пожирая все, что расставлено на витринах. Глотая слюну и быстро-быстро двигая челюстями, воображаю, что ем. Теперь даже и в воображении я начинаю экономить. Мне кажется недопустимой роскошью даже мысленно есть дорогие яства. Я разрешаю своему воображению пожевать заплесневелую котлетку или кашу десятицентового обеда. В конце концов эта пустая жвачка доводит меня до исступления. Кажется, будто хищный зверек гложет твое нутро, ледяные пальцы мнут внутренности. Раскаленная игла щупает сердце. Перед глазами то черные, то огненные, то зеленые круги. Тошнит. Кружится голова. Свернувшись в клубок, сжимаю руками живот и вою…