Пять дней отдыха. Соловьи - [22]

После она никому из них не верила, кто бы ни подходил к ее окошку и что бы ни говорил, она сидела, плотно сжав губы, и не отвечала. Ей нравилось быть злой. «Все вы сволочи», — думала она, но иногда с грустью вспоминала летчика, он был с ней все-таки ласков, и с ним было весело.

Она могла бы этого и не вспоминать, потому что то прошлое ей совсем не нужно было сейчас, оно было очень далеким, и она перестала быть красивой, и все в ней умерло, но она вспомнила то прошлое, и оно было не чужим, а ее, и ей стало жаль, что в той жизни, когда она была молодой, ни тот парень с жадными руками, ни веселый летчик не сказали ей того, что сказал ей этот рыженький солдат. Она устала плакать, протянула руку, провела ладонью по лицу Казанцева, словно хотела проверить, есть ли он тут.

— Я ведь теперь как старуха, — сказала она. — Совсем как старуха.

— Все это ерунда, — ответил Казанцев. Он чуть не задохнулся, когда она провела рукой по его лицу, ему едва хватило воздуха, чтобы ответить ей. — Ты такая хорошая, что все это ерунда. Если бы я тебя показал маме, она бы очень обрадовалась.

— У тебя есть мама?

— Я тебе о ней говорил. Она далеко, на Урале… Я ей напишу про тебя.

— Зачем?

— Я ей напишу, что после войны мы с тобой поженимся.

— После войны — это долго, — сказала она. — Мы можем умереть.

— Тогда сейчас, — сказал он. — Ну конечно, мы можем сделать это сейчас. Так даже лучше. Мы пойдем утром в загс, и нам дадут свидетельство. Очень просто. Какой же я дурак, что не подумал об этом сразу! Ты будешь моей женой. Будешь ждать меня. Все очень просто…

Она опять провела рукой по его лицу, и он снова чуть не задохнулся, и прикоснулся губами к ее волосам, и так лежал долго.

— Ты устала, — сказал он. — Ты спи. А утром мы пойдем.

Ей было тепло и хорошо рядом с ним, она плотнее прижалась к нему и скоро уснула.

Он лежал, чувствуя щекой ее мягкие волосы, и прислушивался к ее дыханию, вокруг была тишина ночи, от которой он отвык, в ней не было ни пулеметной трескотни, ни снарядных разрывов, ни всех тех звуков, которыми наполнена война, а только тишина и ее дыхание. Он жадно слушал его. Он уснул и просыпался несколько раз, боясь шевельнуться, чтоб не разбудить ее, и снова слушал, и засыпал. Потом он проснулся от сильного удара двери и сразу понял, что уже позднее утро. Сквозь маскировочную бумагу пробивался сильный белый луч, он, дымясь, разрезал комнату, вытянувшись к дверям. И там на пороге с винтовкой наперевес стоял Кошкин. Казанцев хорошо увидел его лицо, синее от злости, с маленькими, налитыми свинцом глазами, под которыми набухли мешки, плоское лицо со следами неизлечимого, векового голода.

17

Кошкин щелкнул затвором, загнал патрон. В белом свете блестел ободок ствола с черной дыркой посредине, он нацелен был в лицо Казанцеву, и тот мгновенно представил, как все это сейчас произойдет: ствол чуть вздрогнет, выбросит коротенькое пламя, но свиста пули он не услышит, а все случится вместе — это маленькое пламя и удар, от которого не будет спасения. Казанцев подождал, но выстрела не было, тогда он резко, как по команде «тревога», сел в кровати. Оля тоже проснулась и молча, скованная ужасом, смотрела на отца.

— Одевайся! — прохрипел Кошкин.

Казанцев вылез из-под одеял, вздрогнул от холода и, подергивая плечами, стал наматывать портянки. Кошкин подошел стене, взял карабин Казанцева за ремень, закинул его за плечо. Щеки Кошкина мелко вздрагивали, словно он сдерживался, чтобы не застучать зубами, и синие выступы под глазами то набухали, то морщились.

Казанцев надел шапку, повернулся к кровати, чтобы взять свою шинель. Оля шевельнула губами, может быть, она хотела что-то сказать, но у нее не было сил от страха, скованная им, она лежала, глядя на отца. Казанцев погладил ее по голове, сказал:

— Ты не бойся. Я приду… Вот увидишь. Самое главное — не бойся.

Кошкин не смотрел на нее, он смотрел только на Казанцева, стараясь не пропустить ни одного движения.

— Ремень, — сказал он, когда Казанцев, надев шинель, стал подпоясываться.

— Извините, — не понял Казанцев, недоуменно поглядев на Кошкина.

— Ремень сюда! — зло сказал Кошкин.

Казанцев пожал плечами, протянул ему ремень. Кошкин быстро дернул его на себя, скатал одной рукой, сунул в карман и скомандовал, указав винтовкой на дверь:

— Вперед!

Казанцев еще раз посмотрел на Олю, постарался ей улыбнуться:

— Ты сухарь съешь. Ну, до свидания. Все будет в порядке.

Кошкин ткнул его стволом в бок, и Казанцев пошел к дверям. Они спустились по лестнице, вышли на улицу.

— Извините, пожалуйста, — сказал Казанцев, оглядываясь. — Зачем же это вы меня так ведете, как арестанта?

— Шагай, — ответил Кошкин. — Ты и есть арестант.

Казанцев не знал тогда, что виновником появления Кошкина в комнате был я. Когда Казанцев не вернулся после отбоя в казарму, я, помня его аккуратность, не на шутку разволновался: не случилось ли чего? Он мог попасть под обстрел, его могли задержать патрули, многое могло произойти, и нужно было выяснить это, прежде чем докладывать ротному. Заволновался я еще и потому, что формирование нашего батальона пошло быстро, стали появляться новые командиры, приходили из всевобуча бойцы в роты, было ясно, что нас долго не будут держать и в любой момент могут отправить на позиции. После подъема я окончательно понял, что надо кого-то послать на поиски Казанцева. Наши ребята не знали города, и пойти мог только Кошкин, хотя мне очень не хотелось посвящать его во все то, что произошло. Но мне пришлось это сделать. Другого выхода не было.