Пять дней отдыха. Соловьи - [19]

«Я бы мог его съесть, — думал он про суп. — Но там я съел одну тарелку, и у меня даже не вырезали талона из карточек, потому что начальник госпиталя хороший человек… Конечно, я могу его съесть, у меня работа, она сидит дома… Но у нее больное сердце, как же я могу его съесть? Потом я обещал, и это неблагородно. А кому я обещал? Ну, сам себе. Даже если сам себе, все равно это неблагородно. Но если я его не съем, меня уже не хватит на канкан».

Он перестал растирать ноги, одернул штанину, встал. Он медленно приблизился к гримировочному столику, где стояла банка, вздохнул, накрыл ее газетой и стал гримироваться.

13

А за стеной была гримуборная кордебалета. Там сидели молча, кутаясь в телогрейки и пальто, худенькие девушки с синей кожей на руках и ногах. Они сидели молча, с тоской ожидая, когда кончится антракт и их снова позовут на сцену. Они молчали. Только что унесли на носилках через служебный вход театра их подругу, совсем молодую балерину, которая перед самой войной кончила училище. Она упала на сцене в середине действия, когда они выстроились в ряд и в розовом луче света, который специально дал осветитель, чтоб их обнаженные руки и ноги были красивыми, шли в танце на зрителя. Она упала, и они сомкнули свой ряд, чтобы никто этого не заметил в зале. Сейчас им надо было снова выйти на сцену и танцевать, хотя их стало меньше.

14

В зале ждали, когда снова начнется эта легкая и веселая жизнь, посмотреть на которую пришли все сюда, и уже толпились в проходах, занимали места те, кто выходил погулять по фойе, покурить. Внезапно шумная волна прокатилась по залу, начали вставать со своих мест, зашептали, показывая в средний проход, потом наступила тишина, и все стали смотреть туда, в середину зала. Казанцев и Оля тоже повернулись на своих местах. По проходу шла женщина, она казалась высокой, потому что на ней было длинное бархатное платье с короткими рукавами, большим декольте на спине, это было красивое вечернее платье, плотно облегавшее ее тонкую талию, темные волосы женщины были уложены в высокую греческую прическу, они поднимались вверх, как черный факел, с белыми сединами по краям, и вытянутое лицо ее с ярко накрашенными губами было торжественным, она шла спокойно, слегка помахивая сумочкой. А за ней шел морской командир, в хорошо отглаженном кителе с золотыми нашивками, он был низкий и плотный, этот командир, и нес на руках старенькую шубку и свою шинель. Они прошли вперед, сели на свои места, а все смотрели на них молча, каждый знал — в зале сейчас не менее восьми градусов мороза.

— У моей мамы, — сказал Казанцев, — есть такое же платье. Она тоже в нем ходит в театр.

Медленно начал гаснуть свет люстр, зажигался закат на занавесе, опять появился человек во фраке и палочкой в руках.

— Ты бы могла снять платок? — спросил Казанцев.

Оля покорно высвободила руку из его ладоней, развязала узел на затылке и тряхнула головой. Волосы ее рассыпались. Она смотрела не на сцену, она смотрела на женщину, которая сидела впереди.

— У тебя есть расческа? — спросила она.

Казанцев полез в карман гимнастерки, вынул оттуда свою алюминиевую расческу и протянул ей. Музыка заглушила все шорохи в зале и все ширилась, ширилась, но он слышал, как потрескивают под расческой ее волосы. Он снова взял ее за руку, и снова взвился занавес, и раздались аплодисменты, когда, еще за сценой, прохрипел знакомый голос старого актера.

Он выбежал на сцену вслед за красивой женщиной.

— Стойте, кузина, — кричал он, — нельзя же, наконец, бегать от человека, который вас так любит!

— Но, дорогой кузен, — отвечала женщина, — вы забываете, что я вас не люблю.

— Конечно, забываю, — сказал он, — какой же дурак будет об этом помнить. И кроме того, вы меня полюбите.

— Не понимаю.

— Не понимаете? — И актер повернулся к залу, подмигнул по-свойски. — Не понимает, а паек получает.

И опять зал взорвался смехом и аплодисментами. Казанцев бил в ладоши, подталкивая плечом Олю. И она повернулась к нему, слабо улыбнулась. А вокруг хохотали моряки, солдаты, кто-то вытирал слезы, кто-то охнул: «Вот дает!» И тогда Казанцев снова схватил ее руку и сжал.

А на сцене старый актер смешно танцевал, напевая:

Марица ближе!

Как трепещешь, вижу.

Как звучит это имя.

Музыка! Шимми.

И бойко выбежали в танце на сцену розовые девушки.

15

На крышу противоположного дома село серое облако, оно было неподвижным, словно задремало вот так, обессилев в своем пути. Я подошел к окну, раскрыл его и посмотрел в ту сторону, где торчал тяжелый купол станции метро. Как и вчера, там стояли и целовались двое, но теперь девушка не тянулась к нему на носках, а запрокинула голову, а он был высокий и крепко держал ее за плечи. И дальше по всей Лиговке… Казалось, не было движения, время повторяло свой вчерашний отсчет, ничего не меняя в пространстве, и люди замерли и небо, деревья, все вокруг, но стоило вслушаться, и множество звуков начало долетать из глубин домов и улиц: вздох, и тихая песня, и стук часов, скрип окна, шелест занавески, бормотание уснувшего, шаги и шуршание шин об асфальт, и они складывались, эти звуки, в общее дыхание спящего города. Там, где есть жизнь, не может не быть своей мелодии звуков. Даже во фронтовых лесах, откуда напрочь улетали птицы, уползали кроты и уходили звери, боясь огня и пороховой гари, и лишали лес его извечной гармонии звуков, даже там не умолкали мелодии, потому что оставались деревья, трава, муравьи, и они еще могли жить.