Пять часов с Марио - [37]

XXV

Я укреплю тебя и помогу тебе[50], — да уж, дождешься от тебя помощи, кому это и знать, как не мне? — только если девочке неохота учиться, то я, со своей стороны, не могу упрекать ее, потому что надо уважать личность, Марио, каждый человек имеет право на собственное мнение, и если разобраться, то в наше время учиться в лицее — это куда трудней, чем раньше получить степень бакалавра, и так во всем, например в деньгах, — прежняя песета это все равно что пять нынешних песет; может, я и не очень в этом разбираюсь, но похоже, что все-таки разбираюсь: нынче жизнь вздорожала в двадцать раз. Сейчас требования возросли, Марио, так ты и знай, и приданое должно быть богатейшим; вот тебе семья Гарсия Касеро — ведь они самого низкого происхождения, но все порядочные люди поступают так же: держат фермы и задают балы, да еще самого лучшего тона, уж не спорь со мной; и вот послушай — даже девочки, и те туда же, взять хоть компанию Менчу: «Ученые парни нам даром не нужны, с ними скучища смертная», — и им не откажешь в здравом смысле, дорогой, ну скажи сам: какую радость, какое удовольствие может доставить им студент? — ровным счетом никакого, это уж точно: ни черта они не умеют, не умеют даже рюмку в руках держать, ясное дело — либо то, либо другое; и брось ты толковать о благородном труде, упрямец, — а ведь ты страшный упрямец, — девочка постарается — и у нее, слава богу, будет большой выбор — найти себе подходящего жениха, достаточно горя хлебнула ее мать. Посмотри-ка на Хулию: у нее было благородное занятие музыкой — и уж как она в нем преуспела! — а теперь сам знаешь: у нее не дом, а постоялый двор, и можешь говорить мне об американцах что тебе угодно, да, они студенты и все такое прочее, вид приличный у них, я согласна, все это так, но всему есть границы: полюбуйся на негров; и я уж не знаю, с чего это ты так обозлился на папу, ты был не прав, Марио, ведь в телевизионной анкете папа совершенно ясно ответил на этот вопрос, ты сам слышал, он говорил просто замечательно, так и знай, и даже представитель Министерства торговли поздравил его: «Все мы созданы богом, и расовая проблема — это проблема духовная, а не физическая», — пойми ты это, по-моему, нельзя выразить большего в столь кратких словах; Вален была в восторге, и я, конечно, тоже, но это еще не значит, что мы поселим негров в своем доме… Тебе не на что было так сердиться, Марио, решительно не на что, имей в виду, уж не будем говорить о вполне естественном отвращении, но ведь надо подумать и о том, сколько, должно быть, с негром хлопот, — ты только представь себе, чего стоит одна стирка белья; и, скажу тебе прямо, я прекрасно понимаю папу: «Или триста долларов прибавки, или я отказываюсь», — и так, конечно, сказал бы всякий, но это не меняет папиных чувств, Марио, ведь он совершенно ясно сказал по телевизору: «Все мы созданы богом», — яснее некуда, дружок ты мой милый, и даже на улице все говорили, что это блестящее выступление, вот как, и если бы эти паршивые иностранцы мыслили так же христиански, как папа, в мире не было бы расовых проблем или как там это называется. И я совершенно согласна с папой, Марио: все мы равны перед богом, он не делает различия между черными и белыми, он беспристрастно судит и тех, и других; ну так вот, черные пусть живут с черными, а белые с белыми, каждый у себя, и все в порядке, и если этот университет или как его там? — никак не запомню это название — захочет поместить у меня негра, пусть он платит мне двойную цену, так-то, ведь собаки тоже божьи твари, но кому же придет в голову держать их в доме? Надо быть рассудительным, милый, и смотреть на вещи несколько более объективно, ведь папа сказал совершенно ясно: «Все мы созданы богом», — но он имел в виду душу, речь шла о вечном спасении, понимаешь? — и нет такого божеского закона, по которому ты был бы обязан взять к себе постояльца с кожей другого цвета, этого еще не хватало! И брось ты свои намеки насчет того, что от рта до ложки длинная дорожка, все-то ты путаешь, и не было у тебя большего удовольствия, как всюду совать свой нос, а я тебе скажу: если в Мадриде нет негров, так и не надо, ведь, если разобраться, никто их туда и не звал, пусть себе учатся в своих деревушках, и не вздумай теперь сказать мне, что в Америке нет университетов, — университеты там замечательные, ты ведь слышал, что говорил Висенте. Ты не сердись, Марио, но, по-моему, дону Николасу негры посылают кокосовые орехи или что-нибудь еще, а иначе непонятно, чего ради он так их защищает, а может быть, у него дед был негром или еще кто-нибудь из родственников, но, как там ни говори, а все же негры — сам подумай над этим — сделаны из другого теста и для другой работы, ну, например, для работы на плантациях сахарного тростника и тому подобное, в лучшем случае они могут быть боксерами — словом, делать самую черную работу, и притом все до одного, уж не спорь со мной. Потому-то ты и возмутил меня, Марио, — зачем я буду скрывать? — когда написал папе письмо, что, мол, слово расходится с делом и что от рта до ложки длинная дорожка, он этого не заслужил, ты просто неблагодарный, и я знаю, что с тех пор прошло двадцать четыре года, но ведь бедный папа написал для тебя такой замечательный реферат, а иначе ты не прошел бы по конкурсу, да только для тебя все это ничего не значит, тебе все подавай на блюде, а вот неграм, видите ли, повышают плату за постой, вот ужас-то! — ну что значат для этих людей лишних триста долларов? — и хотела бы я знать, кто дал тебе право вмешиваться в эти дела? — а суть-то вся в том, что ты не можешь простить папе, что ему не нравились твои книги, он был с тобой откровенен, а ты на него обиделся, когда он сказал, что социальные темы и все такое — спасение для тех, кто не умеет писать, и, будем откровенны, это святая истина. Я только однажды видела тебя таким — это было, когда Рекондо заменил тебе гражданскую войну Крестовым походом, а ведь это что в лоб, что по лбу, как я говорю, и еще, когда вышла история с полицейским и история с квартирой, интересно знать, что было у тебя в голове, ведь другого такого простака не сыщешь, и ты еще пустился толковать о том, что если квартиры предназначены для служащих, то в первую очередь надо их давать женатым или многосемейным, и что по закону никто не имеет права поступить иначе — да это просто смешно! — вы чтите закон тогда, когда он вам подходит, но, в конце-то концов, если у Канидо нет детей — какие дети могут быть у вдовца шестидесяти с лишним лет! — и если Агустин Вега холостяк и у других тоже нет семьи, так по крайней мере это люди, верные режиму, ты не можешь это отрицать; а вот чего нельзя делать, склочник ты этакий, заруби себе на носу, — это требовать чего-то в грубой форме, будь ты какой угодно служащий и какой угодно многосемейный, на этом я стою; для таких дел существует Совет или как там он называется; тому он даст, тому не даст, и отбор он производит, учитывая главным образом прошлое, вот как, хотя в законе об этом и не сказано, все равно никуда не денешься, это само собой разумеется, а вся эта история с ходатайством — сплошная чушь; ну скажите, пожалуйста, ввязываться в тяжбу с властями! — вот ты и остался без квартиры, да еще пришлось продать все до последней рубашки. Глупости все это, Марио, ты ведь у нас простак и краснобай: «Все должно быть решено по справедливости, и я пойду до конца», — да мне просто страшно с тобой, так и знай, я тебя боюсь больше, чем молнии небесной; орет во все горло: «Все должно быть решено по справедливости!» — да на всех перекрестках! — хорошо еще, что тебя отговорил Луисито Боладо, а ведь после истории с полицейским я при виде его всякий раз думала: «Уж пошлет он его к черту, дорогого моего Марио», — честное слово, я до сих пор не могу понять, как это он осмелился, я просто была в ужасе, но именно он сказал, что тебе предоставили трехкомнатную лачугу; и закон, между прочим, не был нарушен, ты ведь сам отказался, только скажи на милость, как мы жили бы в трех комнатах? — ну, растолкуй мне это, — но перед заседанием Совета, когда перекрыли воду, я еще могла кое-что сделать, Марио, только ты уперся — этакое упрямство! — ведь родители Хосечу были знакомы с моими всю жизнь, и я могла бы добиться, чтобы препятствие — ну, вот это дело с протоколом — было устранено, и так же точно я могла бы поговорить с Ойарсуном и Солорсано; в рекомендациях у нас недостатка не было бы, и я не могу понять, почему ты проявил такое упорство: «Если ты сделаешь хоть один шаг, я заберу прошение», — я готова была убить тебя, я плакала целый месяц, у меня даже это дело прекратилось, клянусь тебе, ведь когда вмешался депутат, то, стоило Хосечу, Ойарсуну, Солорсано или самому Фильгейре поддержать его, квартира была бы наша, будь уверен; ты только представь себе: шесть комнат, отопление, горячая вода — как бы изменилась моя жизнь! Ну да так тебе и надо, Марио, в конце концов, что ты посеял, то и пожал, точно тебе говорю, ведь если бы ты не осточертел всем с подсчетом голосов, не спорил бы с Солорсано, который всего-навсего ответил тебе тем же, если бы ты не устроил скандала с полицейским, а, как это обычно делается, пришел к Фильгейре и сказал: «Вы правы, Фильгейра, я погорячился, ослеп», — так никто на свете не смог бы отнять у нас квартиру, можешь мне поверить. И зачем нам обманывать друг друга, Марио? Если бы ты развязал мне руки! — ведь у женщины, знаешь ли, в запасе много средств, дружок, ей не надо унижаться, ей стоит только вызвать сочувствие, ведь попытка не пытка, и я уж не знаю, что это у вас за звание «университетский» — скажите на милость! — «университетский» у вас просто с языка не сходит, а в конечном счете, что собой представляет этот «университетский»? — помирает с голоду, вот и все, а ты посмотри на Пако: ему не понадобились ваши звания, чтобы стать важной персоной; вы ведь думаете, что добьетесь чего-то с помощью ваших книг, а книги только затем и нужны, чтобы морочить вам головы, и сколько таких людей отказалось от бога! — вот хоть бы ты, чтобы далеко не ходить, — беда, видите ли, в том, что Французская революция не получила поддержки церкви — какое кощунство! — и когда на другой день я увидела, что ты идешь к причастию, меня просто мороз подрал по коже, клянусь, и, да будет тебе известно, сама Бене спросила: «Он что же, исповедался?» — а я: «Думаю, что да, дорогая», — а что, интересно, я могла ей ответить? — ты компрометируешь меня на каждом шагу, взять хотя бы твою лекцию — ну что плохого в благотворительных базарах? — сколько они собирают денег, и с самыми лучшими целями. И если ты смешишь меня, Марио, — честное слово, смешишь, — так это потому, что порой я боюсь заплакать, ты меня понимаешь, тебе ведь только и дела, что скандалить — вспомни случай с поросенком Эрнандо де Мигеля, — ты же сам не знаешь, хорошо ты поступил или плохо, а потом на тебя находят сомнения — еще бы! — ты шагу не сделаешь без того, чтобы кого-то не оскорбить, не наделать глупостей, а ты бери пример с меня: оскорбляю я кого-нибудь? — нет ведь, правда? — конечно, нет, а ведь я очень много разговариваю, прямо остановиться не могу — болтушка, ты скажешь, — и часто, если мне не с кем поговорить, я разговариваю сама с собой — вот смех-то! — подумай только, увидел бы меня кто-нибудь, ну да мне плевать, меня сплетни не волнуют, совесть у меня чиста. Комплексы — вот что у вас такое, у вас полно комплексов, Марио, это вроде как с салфетками; право, делать нам больше нечего, лучше учил бы детей чему-нибудь другому, слава богу, на у кого из нас заразных болезней нет. Так нет же — каждому ребенку нужна отдельная салфетка, и всегда все должно быть по-твоему — что это за причуды такие! — и если бы еще у нас была маленькая семья и такая прислуга, как бог велел, — ладно, но при нашем положении чего мы этим достигнем, позволь тебя спросить? Посеем подозрительность, только и всего: ведь даже Доро, которая прямо-таки обожает тебя, и то сказала, послушал бы ты ее: «И что это придумал наш господин? Вот кабы у кого была чахотка, так дело другое», — и я говорю то же самое: слава богу, все мы здоровы, так кому нужны эти церемонии? Ты ни о чем не заботишься, но больше всего я злюсь, когда в один прекрасный день на тебя находит: «Надо как следует поработать», — да спустись ты с облаков, дурак, — что невозможно, то невозможно; когда так много детей, когда куча всяких дел, дом сам собой не устроится, и если бы ты еще видел, что я сижу сложа руки, это был бы другой разговор, но скажи сам: я не знаю покоя ни днем, ни ночью, у меня минутки свободной нет, головой надо думать, Марио, а уж теснота такая, что даже платье держать негде, сам видишь, как нам живется, посмотрел бы, что было вчера — повернуться негде, — а ты еще: «Если ты сделаешь хоть один шаг, я заберу прошение», — до чего же здорово! — а ведь все было в наших руках, хорошая квартира изменила бы мою жизнь, так ты я знай, и, кроме всего прочего, ничего не случилось бы, если бы я напомнила Хосечу, что его родители постоянно бывали у нас в доме, а это куда важнее, чем то, что ты служащий и многосемейный, хотя, конечно, и эти условия необходимы, но так уж повелось, Марио, и повелось не с сегодняшнего дня: когда нужно, любые требования можно обойти, и я помню, как говорила бедная мама, царство ей небесное: «Кто не плачет, тот не сосет», — пойми ты это, и, по правде говоря, было отчего взбеситься, Марио; послушать тебя, так мир перевернулся бы, если бы мы попросили рекомендацию, а в жизни на рекомендациях все и держится, сегодня ты, завтра тебе, так всегда было, на том и свет стоит, и я без конца слышала от мамы: «Без крестных и крестин не бывает», — только ведь для тебя никаких правил не существует, одни требования, известное дело: «Я служащий и многосемейный, не имеют права мне отказать», — на тебя можно положиться, дружок, что и говорить; ведь вы цепляетесь за законы тогда, когда они вас устраивают, а того не хотите взять в толк, что законы применяются людьми, сам-то закон не сочувствует, не сострадает, а вот людей-то надо ублажать и плясать под их дудку, это ведь никого не порочит, дубина ты этакая, а ты прожил жизнь, критикуя все на свете, и думаешь, что перед законом все должны упасть на колени, а если тебе отказывают в квартире, ты затеваешь тяжбу — вот здорово! — ведь ты же идешь против властей, только этого нам не хватало, и я уж не знаю, на каком ты свете живешь, дружок мой милый; можно подумать, что ты с луны свалился.