Пять часов с Марио - [11]

III

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста, пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей[8], — ну что ж, все это прекрасно, Марио, я не спорю, но скажи мне, сделай милость, вот что: почему ты никогда не читал мне своих стихов и даже не говорил, что их пишешь? Если бы не Эльвиро, я бы и знать ничего не знала, подумай только, мне ведь это и в голову не приходило, а потом вдруг оказывается, что ты пишешь стихи, и Эльвиро сказал мне, что одни ты посвятил моим глазам — вот это да! Знаешь, однажды Эльвиро спросил меня, случайно спросил: «Марио читает тебе свои стихи?» — а я — как с луны свалилась: «Какие стихи?» — тут он мне и сказал, клянусь тебе: «Зная тебя, я не удивляюсь, что он посвятил стихи твоим глазам», — а я покраснела и ничего не ответила, только вечером попросила тебя их прочесть, а ты — ни в какую: «Они слабые, вялые, сентиментальные», — уж не знаю, с чего это вас теперь так раздражает сентиментальность, дружок, и для меня твое недоверие было — нож острый, так и знай, и сколько я ни настаивала, ты говорил, что эти стихи не для чужих ушей — вы только послушайте! — как будто можно писать ни для кого. Ты страшно упрям, дорогой, уж ты мне поверь, ведь никому не сказанные слова ничего и не значат, сумасброд ты этакий, это все равно что далекий шум или никому не понятные закорючки, ты и сам это прекрасно знаешь. Чтоб их черт побрал, эти слова, ведь столько у тебя было из-за них неприятностей, и началось это не сегодня, а с тех пор, как я тебя знаю! Ты мне не поверишь, Марио, — ты ведь редко со мной разговаривал, — но когда я иной раз входила к тебе, в то время как собиралась твоя компания, так тебя страшно было слушать, дружок, вы ведь меня не обманете, вы можете говорить, что вам угодно, но никто меня не переубедит, что вы говорили о женщинах, и всякий раз, как я появлялась, вы меняли тему разговора, — все мужчины таковы, все одинаковы. И уж не знаю — была ли то случайность или условный знак — поди узнай, — но стоило мне показаться, как всякий раз — так уж повелось — вы начинали речь о деньгах — «деньги — корень зла, деньги — корень эгоизма», а уж если вы не говорили о деньгах, так говорили о словах: ясное дело, одно другого стоит; странно это, конечно, бог не создал мужчин плохими, но слова их сбивают с толку, — я только чудом сдерживалась, чтобы не вмешаться; ведь вот тебе сын сеньоры Фелипы, глухонемой от рождения, и туда же: «Что? Что?» — и видал? — с топором на брата — тебе этого мало? А ты: «Не вмешивайся в эти дела»; и всегда мне было больно, что ты в грош меня не ставил, Марио, будто я невежда какая-нибудь. Но я все прощаю тебе, кроме того, что ты не читал мне своих стихов, — между нами говоря, я иногда думаю, что ты писал их Энкарне, и просто голову теряю, потому что слово, которое никому нельзя сказать, — это чудовищно, это все равно, что выйти на улицу и орать на всех перекрестках как сумасшедший, — а ведь тогда ты чувствовал себя великолепно, это с тобой случилось гораздо позднее, и я не говорю, что это были пустяки, вовсе нет, совсем не пустяки, но это были капризы ребенка, — скажи сам: если у тебя ничего не болело и если у тебя не было температуры, так что же это за болезнь такая? Скажу тебе от чистого сердца: если я в чем и раскаиваюсь, так это в том, что двадцать три года я была прикована к тебе, как мученица, а вот если бы я проявила характер, была бы другая песня. Уж и Транси мне говорила: «И что ты нашла в этом недоноске?» — а знаешь, Марио, что я нашла, хочешь знать? Ты ведь был парень очень тощий, как будто изголодавшийся по ласке, понимаешь? У тебя были грустные глаза и стоптанные каблуки — вечно ты рвешь обувь, дружок, для тебя ведь прочных ботинок не существует, — и потом, ты все время бросал вокруг душераздирающие взгляды — так ведь? И совсем уж был кошмар, когда мы шли с Пако Альваресом или с кем-нибудь еще, а этот дикарь Армандо показывал рога и мычал. И Транси: «Не спорь со мной, милочка, он похож на пугало», — у тебя были несчастные глаза — у тебя ведь обманчивый взгляд, Марио, даю тебе слово, — а ведь мне, сам знаешь, было семнадцать лет, я была на два года моложе Менчу, я была еще совсем девочкой, — ведь в этом возрасте женщина больше всего гордится тем, что она кому-то необходима, известное дело, и помню, как я говорила: «Я нужна этому мальчику, он может покончить с собой, если я ему откажу», — все это глупости, конечно, романтика. А потом, признаться, я немного поспешила, как дура, — тебе, ясное дело, вполне достаточно твоей кафедры и твоих друзей, но скажи, пожалуйста, зачем я была тебе нужна? Для того, чем мы занимались каждую неделю? Нет, конечно, ведь для этого ты мог найти любую другую, еще и получше меня; к тому же — ты это и сам отлично знаешь — в хорошие дни тебе хоть бы что, а в опасные, между нами говоря, — прямо как зверь; надо видеть, какими вы иногда становитесь — давай да давай — и что вы только говорите, а ты ведь еще думал о другой, Марио, эта мысль мне просто покоя не дает. Ведь вы там в своей компании говорили о женщинах, Марио, не спорь со мной, я отлично слышала, как сказал этот Аростеги — а еще, кажется, воспитанный парень: «Наша свобода — это шлюха на содержании у денежного мешка», — ничего себе словечки! — и даже не извинился, увидев меня, — ну конечно, чего и ждать от него, ясное дело; а все это штучки дона Николаса: они думают, что если они молоды, так им все можно, и еще считают себя порабощенными, а ты говоришь: «Молодой бунтарь», — бунтарь против чего? На что они могут жаловаться, скажи, пожалуйста? — они получили все готовенькое, живут тихо и мирно, все лучше и лучше, — это все говорят, а ты либо молчишь, либо по своему обыкновению говоришь загадками: «Им надоело молчать», или: «Им надоела безответственность», или: «Они хотят испытать себя, узнать, сумеют ли они ужиться», — все это одни слова, и можешь ты объяснить мне, дорогой, что ты этим хочешь сказать? Они сами не знают, чего хотят, и должна сказать тебе, что им надо было бы держаться повежливей и быть малость поумнее: ведь даже Марио — посмотри-ка на него, — я прекрасно знаю, что он еще молод, но, если он раз собьется с пути, кто его потом наставит на ум, скажи, пожалуйста? Дурные примеры, дорогой, — вся беда в них, я не устану тебе это повторять, и я вовсе не хочу сказать, что Марио — заблудшая овца, он по-своему любящий мальчик, но уж как заговорит — лучше не напоминай мне об этом, — глаза вылезают из орбит: «ложный патриотизм», «фарисейство», — и однажды, услышав, как он защищает светское государство, я чуть в обморок не упала, Марио, даю тебе слово, — вот ведь до чего мы дошли! Университет, конечно, толком не проверяет этих мальчишек, будь уверен, им там вбивают в головы всякие странные мысли, что бы вы там ни говорили; а вот мама, царство ей небесное, как в воду глядела: «Учат — в школе; воспитывают — дома», — а ведь она — это не только мое мнение — была редкая умница. Но ты позволял детям слишком много, Марио, а с детьми надо быть твердыми, пусть сейчас ты их этим огорчишь, зато потом они же будут тебе благодарны. Посмотри на Марио — ведь ему двадцать два года, а он целый божий день либо читает, либо думает, а читать и думать — это очень плохо, дорогой, ну скажи сам; и друзья его тоже меня пугают, честное слово. Не будем обманываться, Марио, — почти все ребята сейчас наполовину красные, и я не знаю, что там с ними происходит, но у всех у них мозги набекрень, головы забиты бредовыми мыслями о свободе, о диалоге