Пьяная ночь - [2]

Чего только мы не затевали, чтобы рассеять зимнюю скуку. Запрём двери, завесим окна и режемся в карты. И карты у нас были чёрные, кучерские, как в песне поётся:

В чёрны карты играть,

Козырями козырять,

Прикозыривати.

Резались мы всё больше в винт, простой "классический", и с прикупом, с присыпкой, с пересадкой, с гвоздём и с эфиопом и с треугольником. По тысячной и по двадцатой, благо, платить доведётся разве на том свете угольками. 9 роберов, 18 роберов, даже 48 роберов, не вставая с места, пока в глазах зарябит, и дамы и короли станут казаться все на одно лицо.

Читали мы запоем, устраивали спектакли, выдумывали "умственные" игры, не хуже новейшего клуба одиноких.

Но больше всего мы любили зимние праздники с выпивкой, "с дымом пожаров", чтоб чертям тошно стало. Обольёшь душу спиртом -- и всякий сугроб по колено, а сугробы на Колыме бывают глубокие, в две печатных сажени, и то до земли не достанешь...

-- Бинский, налей по одной, чтоб дома не журились...

Гей, пье Байда...

Бинский выпивает и встаёт. Глаза у него сделались большие, круглые, как у филина. Он ударяет с размаха кулаком о стол. Посуда звенит.

-- Идём, -- кричит он неистовым голосом. -- Едем, летим...

Во все эти годы каждый наш порыв, движение души постоянно переходит в движение тела. Как только захватит за живое -- и ноги уже не стоят, бежал бы, -- куда? -- всё равно, куда глаза глядят.

Два раза мы принимались делать судно, чтоб спуститься до устья реки, а потом плыть в Ледовитое море. Хорошо, что это дело не дошло до конца. Быть бы нашим костям на дне морском, рядом с Андре и бароном Толем. И после того, зимою и летом, чуть кто выпьет, и душа разойдётся -- сейчас же садится в челнок или на лошадь верхом и несётся сломя голову, без дороги по дикому лесу и мёрзлой тундре. Промнётся, вернётся назад и опять ничего. Пьёт с другими как прежде.

-- Едем, -- кричал Бинский. -- Сто чертей.

Мы схватили шапки и вышли на двор, к собачьим навесам. Здесь были привязаны три упряжки, больше тридцати псов, каждый на отдельной цепи. Всякие тут были, -- чёрные, белые, пёстрые, умные и глупые, рядовые и передовые, моя любимая сука Игла и огромный серый вожак Бинского -- Комель. И все они вскочили с мест и стали рваться с визгом нам навстречу, ибо они застоялись на месте от праздничного безделья и по лицам нашим видели, что предстоит ночная радость, буйная скачка.

Привычными руками на лютом морозе мы стали надевать упряжь и застёгивать псов в петли потяга. Шесть пар, десять пар.

-- Подь, подь!..

Справа и слева мы вскочили ногою на полоз, держась рукой за дугу и налегая на тормоз, как подобает собачьему гонщику.

-- Подь, подь!

И по сигналу Бинского длинная свора вытягивается как змея, встаёт на дыбы и будто взлетает вверх.

-- Ух, ух!..

Нарта вылетает из ворот, круто сворачивает вправо и катится по косогору вниз, почти через голову.

Только в ушах свистит. Крепче держись, не то угодишь в сугроб или в прорубь!.. Мы выезжаем на льдистое лоно реки. Хорошо, что нас двое, справа и слева. Одному бы не сносить головы.

-- Подь, подь!.. Ух, ух, ух!..

Упряжка так и стелется по затверделому снегу. Нет на свете езды быстрее. Ветер бьёт в лицо. Дыханье выходит из груди со свистом и мёрзнет и падает инеем вниз. Крупные редкие звёзды глядят с вышины таким холодным, колющим, ранящим взором, будто бросают на землю острые, светлые иглы.

-- Холодно, звёзды?.. Комель, подь, подь!..

Фю-юить!.. Знакомый пронзительный свист. Кто это свистнул? Тьфу ты, да это Ирман. Он сидит в грядке на барском месте как будто начальник. И даже ноги протянул.

-- Откуда ты взялся?

Но он не отвечает и складывает снова губы и напрягает шею и весь как будто переходит в острый, почти невыносимый звук.

Все двадцать собак отвечают воем. Упряжка обезумела. Мы мчимся как курьерский поезд.

-- Ух, ух, ух, кусь, кусь, кусь!..

Трах!.. Нарта с разбега налетает на торчащую льдину и отскакивает в сторону. Мы с Бинским вспрыгиваем вверх как жонглёры и подсовываем палки. Одно усилие, и нарта перелетает через льдину и катится дальше.

-- Ну, как ты... -- я обращаюсь к Ирману, но мой вопрос обрывается на полуслове.

В грядке никого нет. Ирман исчез. Неведомо откуда взялся, неведомо куда девался. Или нам показалось...

-- Подь, подь!..

На левом берегу мелькают искры над низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проехали девять вёрст. Надо вернуться.

-- О, нах, нах, лево, лево. О, домой, домой, домой...

Комель и Игла сворачивают в сторону и увлекают упряжку. И, описав полукруг, вся свора мчится обратно ещё быстрее, чем прежде.

Вот и город. Церковь, кладбище на взгорье, приземистые избы с плоскими крышами, с высокими трубами. Вот там, ближе к берегу, наша изба. И над трубою стоит прямой высокий сноп багрового дыма. Искры так и скачут, крупные, кустистые. Как будто извержение вулкана, или же это почтенная троица: цыган, медведь и коза, подожгли избу?..

Собаки влетают во двор. А Ирман уже тут.

-- Что за нечистая сила. Или ты на помеле приехал? Ну, если ты тут, то распряги собак.

Ирман ворчит.

-- Катался, небось...

Мы бросаем ему упряжку и входим в избу. Лянцер и компания действительно жгут избу. Ломают перегородку, снимают пол, рубят на части и ставят в камин. Камин пылает как огненное жерло.