Пядь земли - [172]

Ладно. Варится капуста, бурлит… а потом вдруг как ухнуло — будто небо раскололось. Была капуста — нет капусты. Будто корова языком слизнула. Вместе с мясным супом. И с трубой. И с сенями. Спасибо еще, сама-то бабка как раз вышла веток наломать для очага.

Это — одна легенда. А другая легенда вот о чем: снарядов здесь так много неспроста — хотели австрийцы примерно наказать деревню. За то, что очень уж много австрияков было здесь убито и потихоньку закопано в навозные кучи или еще куда. Особенно всяких квартирмейстеров, курьеров и других, кто в одиночку появлялся.

Очень уж близко к сердцу приняли тогда мужики освободительную борьбу; поняли ее в таком смысле, что, мол, бей неприятеля, где ни попадется. Вот и били. Не виноваты ж они, что никто им не сказал: дескать, кончена, мужики, освободительная борьба. Хватит, мол. Пора сложить оружие. Пора сесть тихо и хвост поджать. Сами-то они пока об этом догадались! А как догадались — и рады бы оставить в покое чертовых австрияков, да поздно было. Вот и разбежался народ по окрестностям, чтобы хоть деревню не расстреляли из орудий, не сровняли с землей.

Надо вам сказать, что армейские поставщики и в старое время были мошенниками, не докладывали порох в снаряды, так что и половина не взорвалась… А тут австриякам уходить надо было; вместо них русские[36] пришли. И опять же никто не сказал мужикам, что этих нельзя трогать. Мужики думали, что кто-кто, а уж это точно неприятель. И резали их почем зря. Однако, конечно, не без оглядки, а где поменьше. По одному там, по два…

Пока русское командование опомнилось, войскам опять пришло время уходить. Радовались мужики: мол, дешево отделались. Да рано радовались: в один прекрасный день, когда об освободительной борьбе все и думать забыли, в деревне расквартирован был целый уланский полк. Да притом на год. На каждую хату хватило, даже с избытком. И не только с жильем, а еще и с коштом. Это и было наказанье за пропавших солдат. Застонали мужики — да не на кого было жаловаться. Разве что на самих себя…

Тяжек был тот год, но и ему пришел конец. Поднялись уланы, уехали навсегда. А после них появилась в деревне целая куча рыжеволосых детишек. Вроде бы ни в чем таком не были девки да молодухи замечены… ну, разве что пересмеивались с уланами; а дело вон чем кончилось.

Эти вот легенды приходят в голову землекопам и поденщикам, пока толкают они целый день тачку или топчутся с трамбовкой. Потихоньку друг на друга поглядывают: да-а, рыжих тут хоть отбавляй. Есть мужики до того рыжие — прямо огонь. И откуда у них такая масть — просто диву даешься. Вот, скажем, младший сын Косорукого Бикаи. У отца волосы — черные, вороные, у матери — льняные, светлые, а этот — рыжий, как дьявол. По комплекции же они точь-в-точь, как все. Не большие и не маленькие; в плечах широкие, мускулистые; череп — козлиный, шерстью обросший. Ну да что там: как ни трудно забыть тот уланский постой, а все ж можно. Только время требуется да хорошие, крепкие мужики. А здесь и того, и другого вдоволь. Нынче, кроме рыжих волос, ничего, пожалуй, не осталось от тех времен; разве что пестрее стал народ. И беспокойнее. Все суетится, все требует чего-то; места себе не может найти.

За любую новую работу человек берется с охотой; вот и теперь молча, споро трудятся землекопы: дерн снимают, насыпают тачки, катят, опрокидывают. В основном артель составилась из тех же, что в прошлом году работали на кургане. Всего несколько новичков прибавилось, да старый Сито дома остался. Сын вместо него пришел. Немного повыше он отца, а глаза — такие же синие. Не знает сын о том, что отец на земляных работах все клад мечтал найти да двух волов купить. А если б и знал, не одобрил бы: он-то о другом думает. Ему клад ни к чему: он трамвай хочет водить в Пеште или в Дебрецене. Стоять на передней площадке в перчатках, рукоятку крутить, другой рукой на звонок нажимать; если кто рельсы перебежит, пальцем грозить, сердито качать головой… Вот о чем он мечтает. Уж и заявление послал в город, да не отвечают почему-то… Плюет он на ладони, бросает взгляд на горизонт, где горы синеют и снег белеет на вершинах. Напрягается; тачка, недовольно скрипя, ползет вверх по настилу…

Отец его, старый Сито, еще прошлым летом, помнится, готов был за рыжей бабой из усадьбы бежать пристяжным хоть до самого Варада… Интересно, как он теперь на этот счет… Заглядывается ли еще на баб? Вряд ли. Сильно он сдал за зиму. Постарел, слабость его одолела. Не может уже тяжелую работу выполнять, пришлось в пастухи податься.

Для потерявшего здоровье и силу бедняка — это первый шаг, чтобы затем спуститься еще ниже. Сначала — коровье стадо, потом — свиньи, потом — телята… а там ничего не остается, кроме как сторожем на околице быть. У такого сторожа и ружья-то нет — только палка. Должность эта — вроде как пенсия. Обеспечение по старости. Конечно, можно и еще дальше сползти — птиц пугать на помещичьем поле. Если и здесь не выдержит, не сможет целыми днями на ворон махать, то найдется место поспокойнее — бахчу сторожить, например. Тут ничего делать не надо: сиди себе с заряженным ружьем возле шалаша, а залает собака, бей перед собой в темноту. Не для того, чтобы в вора попасть, — куда там! Дуло-то у ружья коротенькое, дробь из него летит, как крошки изо рта, когда поперхнешься. Тут главное дело — показать, что не спишь. Бабахнет ружье, и вор или убежит, или нет. Смотря какой вор.