Пузырёк воздуха в кипящем котле - [25]

Отпуск она взяла в октябре, подготовила к холодам дачу и сделала ремонт в квартире, хороший такой ремонт, если и не евро, то что-то в этом роде. Купила себе новую зимнюю одежду и была почти счастлива.

Комякова уехала отдыхать в Турцию, да и сгинула… Целый ряд лет Кира о ней не слышала. Звонила иногда по старому телефону, но телефон не отвечал.

Тесны границы текста, скупы, сухи, безжизненны слова… Как передать, что чувствовала Комякова собираясь в Турцию… Да и не собиралась она вовсе, лежала, как парализованная всю ночь, перемалывая в душе то, что можно было бы назвать одним словом – отчаяние. А потом, в лихорадочной спешке, запихивала в дорожную сумку скомканную одежду, трусы, лифчики, косметику, початую банку растворимого кофе, который просыпался по дороге и перемешался с тряпьем. Она пролила кофе на светлую холщевую юбку, замывала это пятно водой, да так и поехала с коричневым потеком на боку. Забыла дома билет и паспорт, и возвращалась за ними почти от аэропорта, в последний момент, с трясущимся сердцем и трясущимися руками, вскочив в самолет… «Если начинаешь падать, падаешь уже до конца… Я вышла из игры, вышла из игры, вышла…» – повторяла себе Комякова.

Но отчаяние не выдерживает длительности и, теряя накал, бывает, переходит в скуку. Через день она уже томилась в номере отеля курортного турецкого городка. Дышать было нечем. Турецкое солнце поджаривало через спущенные жалюзи. К тому же сломался кондиционер. Она вызвала горничную, особу славянского происхождения, то ли полячку, то ли украинку – это ее не интересовало – и потребовала администратора. На ужасном английском она заявила, что разнесет вдребезги этот отель, а вместе с ним и всю Турцию, если ей его немедленно не починят.

Все ее здесь томило, все не нравилось, все раздражало. Даже море, особенно почему-то море… Прекрасное, бесстрастное, и само по себе. Когда тяжело на душе, хочется сочувствия даже от природы. Но чего-чего, а сочувствия она дать не может. Ей можно восхищаться, перед ней можно преклоняться… И это все. Бессмертное равнодушно к слезам смертных.

Было много русских, точнее бывших советских. («От них не убежишь,» - думала Комякова) Одна пара сидела с ней за одним столиком. Он – неуклюжий, коренастый, насупленный парень, и она – плоская, как камбала, с глазами немного на выкате. Парень все что-то требовал, неприятным, ворчливым голосом – то подогреть, то охладить, и посматривал на официанта с особым, высокомерным выражением.

Помолчал бы, - думала о нем Комякова. В глазах ее появился мрачный огонь. – Небось у себя в Пензе жрет переперченные пельмени и еще похваливает. И, когда в очередной раз он опять за чем-то послал официанта, она не выдержала и сказала:

- Что? Оттягиваетесь за убогое детство?

Она уже была готова к самой грубой реакции и собралась, чтобы дать отпор, но произошло совсем другое. Парень, вдруг, растерялся, покраснел и пробормотал что-то невнятно-извиняющееся. А его жена повернулась к ней и тихо сказала:

- У него язва…

Вечером принесли кондиционер. Голова у Комяковой просто раскалывалась.

Дверь в коморку Вахтера была заперта, Комякова потопталась в нерешительности и несколько раз для убедительности потянула за ручку. Он был единственным, с кем она здесь общалась. И о многом еще хотелось спросить. Она пошла к лестнице и тут… увидела Моцарта. Он мчался по ступеням кубарем, как когда-то, когда они работали вместе. Но выглядел так, как выглядел во время их последней встречи, из-под пиджака выглядывала клетчатая рубашка. Он любил рубашки в клетку.

- Боже! – сказала Комякова. – Моцарт!

- Привет! – сказал Моцарт, затормаживая.

-Ты! – сказала Комякова.

- А, - сказал Моцарт и досадливо махнул рукой.

- Ты куда? – спросила Комякова, видя, что Моцарт уже направляется к выходу и даже схватила его за рукав.

- Домой, - сказал Моцарт.

- Надо поговорить!

- Ладно, - сказал неохотно Моцарт. – Говорить-то особенно не о чем, но, если хочешь, можешь проводить…

Они вышли из здания телестудии и окунулись в вязкий, осенний туман, в котором плавали здания города и их тусклые огни.

- Как же это с тобой? – спросила Комякова.

- А, - опять махнул рукой Моцарт. – Не проснулся. Вернее, проснулся уже здесь.

- Тетрадь была? – спросила Комякова.

- Ну, - сказал Моцарт. – Сволочной мужик! Такую поганую работу подсунул…

- Не повезло, - сказала Комякова.

- Думаю, - сказал Моцарт. – Главная подлянка, - ни грамма спиртного. Жри тут все на сухую.

- Слушай, - сказала Комякова. – Зачем ты тогда со мной так?

- Как? – удивился Моцарт.

- За что ты мне по башке дал?

- Я? Ты что, старуха, спятила?

- Тогда кто?

- Подумай! Антон. Ну не сам, конечно…

- Не может быть!

- Да сдал он тебя, самым натуральным образом, -

Моцарт даже вздохнул: - Я и раньше-то не особо врал, а сейчас, тем более, какой резон?

- Никакого резона, - сказала Комякова.

Проходили мимо гастронома, через окно виднелась гигантская очередь.

- Дают что-то, - с интересом сказал Моцарт. – Надо купить. А потом к бабке, кормит меня в три горла, как с цепи сорвалась.

- А родители? – спросила Комякова.

- Что родители? Нужен я родителям! Никогда они меня не любили! – и что-то плаксивое и надрывное послышалось в его голосе. – Я пошел. Пока!