Пузырёк воздуха в кипящем котле - [26]

И Моцарт мгновенно исчез в дверях магазина. Комяковой хотелось еще его кое о чем спросить, и она тоже зашла. Гастроном был какой-то гигантский, бесконечный и очередь тоже какая-то гигантская, бесконечная, завивающаяся кольцами, как змея. Найти здесь Моцарта было совершенно невозможно. И Комякова опять вышла на улицу.

Туман был такой, что нельзя было рассмотреть собственную вытянутую руку, но Комякова так знала эти места и эти улицы, что не заблудилась бы и с завязанными глазами. И она пошла, пошла в этом тумане от дома к дому… У собственного подъезда остановилась. Навстречу вышел какой-то человек, в ногах светлым пятном прошмыгнула белая кошка… Комякова протянула руку к дверной ручке, но рука ее, не найдя опоры, ушла в пустоту…

Еще в отеле, за завтраком, Комякова стала замечать на себе чей-то взгляд… Это был мужчина, как ей показалось тогда, средних лет (на самом же деле гораздо старше), довольно подтянутый, с коротко стриженым седым ежиком на голове и неопределенным выражением очень светлых глаз. На пляже он подошел и предложил угостить мороженым. Айс-крим, понять было несложно.

- Йес, - сказала Комякова.

Вечером он нашел ее на набережной, и они немного погуляли. В основном, молча. Он только посматривал на нее, пристально и внимательно, и иногда что-то рассказывал на совершенно непонятном ей языке. Впрочем, это был английский. Она слушала и иногда вставляла:

- Йес…

Так продолжалось несколько дней. На пляже – мороженое, вечером – прогулка. В этом Комякова находила уже что-то забавное. Ее прежнее сиротское одиночество сменилось тем же одиночеством, только более комфортно упакованным в общество этого человека. Как-то он проводил ее в номер и выразил явное намерение войти.

И Комякова сказала:

- Йес!

IV

Что нашел в Комяковой семидяситрехлетний вдовец Герберт фон Х., трудно сказать. Она была для него чем-то вроде славянского сфинкса. Одни загадки. Видимо, это его и интриговало. Потом есть же любители редких животных. Он давно уже отошел от дел, жил на приличные проценты с приличного капитала на окраине маленького городка на границе Германии и Швейцарии в модернезированном старинном доме, окруженном небольшим парком. Принимал умеренное участие в какой-то партии, по типу зеленой, занимался верховой ездой, классической философией, выращивал розы. Комякова, полностью от него завися, была независима от него совершенно. Просто ее одиночество было более комфортно упаковано в общество этого человека.

Целыми днями она могла валяться в своей комнате и читать. Все, что под руку попадется. Подряд. Старые журналы, случайные книги… Ловя себя на мысли, что, кроме всего прочего, ее привлекает печатный текст. Сам по себе. Когда перед глазами бежала прямая строка, и на ней по-солдатски неколебимо, закованные, как в мундиры, в разные шрифты, одна за другой вставали буквы, по отдельности мало что значащие, но поставленные и объединенные в определенном порядке, несущие чью-то волю и смысл. “Гениально! – думала Комякова. – Как гениально!” Более того, через текст она вступала в связь с таким непонятным ей явлением, как в р е м я. Так, оно было совершенно незаметно, размыто, дни шли один за другим, довольно однообразно. Это было -–вчера, а это сегодня утром, а вечер еще не пришел… Но стоило ей взять текст, у нее появлялось чувство, что она держит это “время” в руках. Только что прочитанное слово уже было прошлым, слово в конце строки – будущим. А что – настоящее? Буква… А… или Н… или Л… Если же букву тянуть долго: “А-а-а…” В ней уже будет существовать и прошлое, и будущее, и настоящее одновременно… Такая вот у нее была форма невроза.

Между тем, языки она не учила, влиться в среду не рвалась. Ничему не удивлялась. Ни о чем не просила. Когда муж предлагал что-нибудь или дарил, брала, как должное. Если он хотел, была хозяйкой на семейных обедах – съезжались дети от его первого брака с семьями. Комякова бесстрашно смотрела в их отшлифованные приличиями, непроницаемые, но все равно холодные глаза, улыбалась и говорила вежливые, заученные фразы. Конечно, они ее терпеть не могли, в лучшем случае относились “никак”. Но ей на это было плевать. Она вышла из игры, а значит перестала быть “участником”, избрав просто удобную форму не жизни, нет, она себя не обманывала, существования – ритуал.

Где-то через год познакомилась с несколькими русскими (считай, бывшими советскими), работавшими по найму в ближайшем университете. Благородный муж, а ведь действительно был благородный, что ни говори, со своей этой приставкой “фон”, распахнул перед ними свои прохладные объятья и двери своего дома.

Вначале-то все было очень мило, душевно и тепло, встречались, варили борщи, пили водку, закусывая селедкой с отварным картофелем. Одних песен перепели, начиная с замерзающих ямщиков и гражданской войны… Но потом, постепенно, Комякова почувствовала, как ее опять втягивают в плотный, тягостный клубок – такой знакомый, разве что меньший размером, чем на родине… Энергетический клубок страстей и отношений, где кто-то кого-то не любит, кто-то кому-то что-то не додал или перешел дорогу… Кто-то кого-то раздражает только потому, что на него не похож. Теперь она лучше, чем когда-нибудь понимала, отчего это происходит. От пренебрежения “ритуалом”, не умением держать дистанцию, при славянской закоренелой потребности в общине.