Пузырёк воздуха в кипящем котле - [23]

- Устала? Сейчас будет перекур, - сказал дед и направил вагонетку в сторону.

В сумрачном помещении с низким, нависающим потолком собралось много таких же вагонеток и много людей, все в замасленной, как у деда одежде. Попадались и женщины, но определить их пол было возможно только по отсутствию растительности на лицах – черты их были грубы или огрублены каким-то общим, мрачным выражением. Тусклые, желтые лампы здесь отливали красным.

Достали папиросы, самокрутки, они горели то там, то здесь, как зловещие огоньки. И тут раздался грохот. Нет, это не был шум поезда, это, скорее, было похоже на взрыв или землетрясение. Посыпалась земля и мелкие камни, поднялась пыль.

- Обвал! Обвал! – послышалось вокруг.

- Редко когда удается докурить, - сказал дед.

- Что это? – спросила Комякова.

- Обвал, - сказал дед. – Что-то опять не так наверху.

И вслед за другими он торопливо покатил вагонетку. Комякова пошла рядом.

- Он недоволен, - прошептал дед.

- Кто? – спросила Комякова.

Дед не ответил.

- Где О н? – спросила Комякова.

Дед остановился и сказал совсем тихо, еле слышно:

- Этого никто не знает. Там нет ни входа, ни выхода. О н все слышит, все видит, все понимает, но ничего не может изменить… Только стучит кулаком по столу…

- Ленин? – сказала Комякова.

- Тише, - сказал дед. – Тише…

И опять покатил свою вагонетку. Это давалось ему нелегко, он дышал прерывисто и даже с каким-то хрипом. Комякова попыталась ему помочь.

- Иди, - сказал дед твердо и окончательно. – Это тяжелая работа. Я должен делать ее сам.

По лесенке Комякова выбралась наверх, от путей, и оказалась рядом с выходом в один из коридоров. Почти сразу она встретила Вахтера.

- Это мой дед, - сказала Комякова.

- Понятно, - сказал Вахтер.

- Сколько же все это будет продолжаться?

- Не знаю, - сказал Вахтер равнодушно. – Каждому свое.

Вахтер стал ее раздражать.

- Вот вы! – сказала она агрессивно. – Были каким-то вшивым министром вшивой культуры во вшивой стране. И ничего! Нашли себе тепленькое местечко. А мой несчастный дед должен таскать эту ужасную вагонетку!

Вахтер явно обиделся, но промолчал и только глянул на нее исподлобья. Они опять шли узкими коридорами. Время от времени он присматривался и находил на стенах, оставленные им меловые знаки. Наконец, подошли к лестнице, она уходила и вверх, и вниз.

- Я думаю, - сказала Комякова. – Если постараться, можно добраться до Древнего Рима.

- Не знаю, - сухо сказал Вахтер. – Не был.

- Какое у вас образование? – не унималась Комякова. – Ну там, где вы были министром культуры?

- Сельскохозяйственная академия, - сказал Вахтер.

- Понятно, - сказала Комякова. – Между прочим, в Древнем Риме, кроме упражнений в войнах, литературе и красноречии, тоже занимались сельским хозяйством. Были такие – латифундии.

- Что-что? – переспросил Вахтер.

- Латифундии! – сказала Комякова.

-Вы много говорите, - сказал Вахтер. – Много и не к месту. Наверно, от возбуждения.

Между тем, он пошел по лестнице вниз, Комякова отправилась за ним. Спускались они долго, было темно, но тусклый свет желтых лампочек все еще долетал.

- Omnia mutantur, nihil interit, - громко сказал Вахтер.

- Переведите, - сказала Комякова. – Я не помню латынь. – Переведите, - повторила с нетвердой интонацией в голосе.

- Все меняется, ничто не погибает, - снисходительно сказал Вахтер.

Ступени закончились, началась утоптанная дорога, спускавшаяся довольно круто. И этот спуск продолжался долго. Наконец, Вахтер остановился, вынул из кармана пиджака моток веревки и обмотал эту веревку вокруг ее талии.

- Идите, - сказал Вахтер. – Я подожду… - и даже легонько подтолкнул ее в спину.

И… Комякова пошла…

- Осторожнее! – вдруг окликнул ее Вахтер.

Она остановилась и тут увидела, что перед ней – обрыв и там, далеко, в этом обрыве вздымается что-то огромное, текучее, живое… Огромное море, нет, не воды – вода слишком легка, а какого-то тяжелого вещества, похожего, скорее, на расплавленный металл.

- Здесь вся таблица Менделеева, - пробормотала Комякова.

- Не только, - отозвался Вахтер.

Эта гигантская масса поднималась и опускалась, подчиняясь некому ритму, и тут Комякова почувствовала, что этот ритм совпадает с биением ее сердца… И таким ничтожным и незначительным в сравнении с э т и м, показалось ей все, что она знала, как ничтожным и незначительным был т о т, закупоренный в пространстве без выхода и входа, все слышащий, видящий и понимающий, но не способный что-либо изменить и только стучащий кулаком по столу…

И ее неудержимо потянуло т у д а, как металлическую крупинку к магниту, потянуло ее, такую маленькую, слиться с этим непостижимо огромным, может быть, спасительным, самоуничтожиться, раствориться, успокоиться в нем… И если бы веревка не уперлась ей в живот, веревка, другой конец которой держал Вахтер, она бы так и сделала. Она рванулась вперед на каких-то пол шага, веревка уперлась ей в живот, ноги у нее подкосились и она так и села на холодный, удивительно холодный и твердый грунт.

В один из своих редких приездов к родителям Комякова потребовала семейный альбом и попросила рассказать про деда. Глаза родителей наполнились застарелым, неискоренимым, утрамбованным годами страхом, и отец поспешил перевести разговор на другую тему. Какую? Да о внуках, таскавших еду, не спросясь, прямо со стола, - сыновьях брата, довольно-таки противненьких, шустреньких ребятах, машине, которую отец обожал, даче, которую и мать, и отец обожали оба, о всех этих полочках и ящичках, сделанных своими руками, о тысяче любимых ими мелочей, наполнявших их обустроенную жизнь – с годами все более временное пристанище на Земле. «Живы-здоровы и слава Богу! Что еще надо от родителей!» - думала Комякова и без споров и раздражения слушала высказывания отца, подполковника в отставке, с годами принимавшие все более застывшие, закостеневшие формы - об армии, в которой он провел жизнь, конечно, непобедимой, конечно, самой… (Да пусть только сунутся, пусть только попробуют!) И о правительстве, которое всегда право. Наверное, так ему было легче…