Пузырёк воздуха в кипящем котле - [2]

- Бедняжки… - сказала она чуть позже и чуть мягче, - На что они рассчитывают?

У самого проспекта (Ленина, конечно), в небольшом сквере встретили Виталика, старого Киркиного знакомого. Виталик сидел на скамейке в компании не то Коли, не то Сережи, которого Кира почти не знала, рядом лежала польская газета. Был Виталик в сандалетах на босу ногу, не застегнутых по обычной его рассеянности, и взгляд у него был сонный. Разве что, когда мимо пробежали две ситцевые девчушки, он оживился, но тоже не надолго, ровно до того момента, как девчушки исчезли.

- Ну как там поляки? – спросила Кира, присаживаясь.

- Воюют, - коротко сказал Виталик.

- Поляки – народ! – сказала Комякова и посмотрела на Виталика многозначительно, завязывая разговор. – У поляков – гонор. У поляков хоть гонор, а что у нас?

Виталик поскучнел и даже закрыл глаза, разговаривать ему не хотелось, тем более с утра, тем более о политике, тем более с женщиной. Совсем поскучнел. Не было в обозримом пространстве ситцевых девчушек. Комякова же его явно не заинтересовала. Она почувствовала это и на какой-то момент тоже поскучнела.

Потом сказала Кире:

- Ладно. Пошли.

Дверь в квартиру Моцарта была не заперта, и они вошли

без звонка. В огромной прихожей никого не было, только бабка Моцарта – маленькая, иссохшая старушка – виднелась в полумраке и держалась за стену. Она всегда так и ходила, держась за стену, но при этом зорко следила, как бы кто-нибудь что-нибудь не стащил. Родители Моцарта были теперь в Германии, и в его генеральской квартире всегда толпился народ.

В большом зале, освещенном, не смотря на день, хрустальной люстрой, на тахте под настенным восточным ковром (фамилия отца Моцарта была Галимбеков) лежал Яша Гинзбург и что-то читал или делал вид, что читает. Рядом с ним на спине, положив голову на руки, лежала Наташа Громова и, по-братски прислонившись к нему боком, дремала или делала вид, что дремлет, ее грудь при вдохе высоко поднималась. У окна маленький, застенчивый Саша Тузырин непонятно, что делал – вроде что-то переставлял или складывал, или думал о чем-то, при этом переставляя что-то или складывая, и иногда незаметно, но с напряжением поглядывал на Наташу Громову и Яшу Гинзбурга. Ни для кого не было секретом, что Наташа ему давно нравилась. На просторной кухне Потапов и две Аси – Уфимцева и Розан уже пили чай. Моцарт, чистюля, мылся в ванной и, наверное, по своему обыкновению что-то пел без голоса и слуха. (Моцартом же его звали именно поэтому и еще потому что когда-то из всего двора он один ходил в музыкальную школу.)

Когда Комякова с Киркой заглянули в зал, Яша Гинзбург подскочил и отодвинулся от Наташи на более дальнее расстояние… (Всю ночь перед тем он приставал к Комяковой с нежностями и не совсем безуспешно. Во всяком случае две пуговицы от ее кофточки цвета «беж» каким-то таинственным образом оказались в его кармане.) Комякова уже думала присоединиться к пившим на кухне чай, как из ванной появился Моцарт с оживленными, черными, как бы влажными глазами, мокрыми, коротко стриженными волосами, отчего он напоминал боксера, и почему-то в теплом лыжном костюме.

- Есть хочу! Есть! – закричал Моцарт. – Яичницу!

Пошли в дело все имевшиеся в холодильнике яйца, правда, бабка и тут умудрилась, все так же держась за стеночку, край буфета или табуретку, стащить парочку и вернуть на место. Да и потом она как-то ловко прибирала со стола то баночку с вареньем, то еще что-нибудь, что, стоило ей зазеваться, Моцарт тут же возвращал на прежнее место. В кухню потянулись остальные. Нашлась недопитая водка, а Сашу Тузырина, сбросив последнее и исшарив по всем карманам, послали за пивом.

- Ну? – сказала Комякова, когда яичница была съедена. – Ну? Когда будем писать? – и посмотрела на Асю Уфимцеву, как будто именно она, Ася Уфимцева, и должна была писать.

- У меня почерк плохой, - сказала хрупкая, тихая Ася и покраснела.

- Тогда Яша…

- Ничего я писать не буду! – закричал Яша Гинзбург. – Никогда не писал и писать не буду! Подписать – подпишу, это я сразу сказал.

Комякова вытащила из сумочки листок бумаги, протянула Кире и даже грозно как-то сказала:

- Пиши.

И Кира, подчиняясь, как всегда почему-то подчинялась Комяковой, взяла этот лист, положила на чистый край большого стола и приготовилась писать…

После яичницы, чая и водки с пивом все немного сомлели, подобрели и только одна Комякова, казалось, сохраняла ясность сознания, она-то и продиктовала Кире весь текст о том, что коллектив молодежной редакции телевидения единодушно просит сместить главного редактора Антонова и назначить на его место кого-нибудь другого, потому что этот вышеназванный Антонов подавляет инициативу, мешает творческому развитию и терроризирует всю редакцию. Когда текст был написан, Комякова великодушно заявила, что перепишет его набело своей рукой, что и сделала, выйдя в соседнюю комнату. Потом все подписали, подписал, как и обещал Яша Гинзбург, только его подпись выглядела как-то особенно неразборчиво.

- Пошли, - опять сказала Комякова Кире. – Теперь к Антону. Мы не будем ничего делать за его спиной.

И Кира опять пошла… В прихожей, держась за стену, стояла вездесущая бабка Моцарта, но на этот раз она посмотрела на них чуть ласковей. Она любила, когда уходили...