Пузырёк воздуха в кипящем котле - [10]

- Не суетись, - сказала Комяковой Антон.

- Легко говорить! – сказала Комякова. – Для тебя это не главное, а для меня – вся жизнь.

Для Антона «это» действительно было не главным. Не в смысле, что главным были ссоры с женой, как раз это уже было обычным делом, - он заседал во многих местах, занимался разными делами.

- Вся жизнь! – повторила Комякова. – Разве об этом мы думали, когда начинали? Разве этого хотели?

- Только без пафоса, - сказал Антон и даже поморщился. – Без Худоша ты через неделю будешь на улице.

- Ну уж! – вскричала Комякова. – Никогда!

- Не сомневаюсь, - сказал Антон.

- А ты попробуй!

- Не время для экспериментов. И так все ясно. Короче, - сказал Антон, и в его голосе прозвучали нотки, с которыми говорят не на кухне, а в кабинете, при чем тот, кто говорит, - сидит, а тот, кому говорят – стоит перед ним навытяжку. – Короче, мы не в воздухе, мы в определенных обстоятельствах и в этих обстоятельствам я на стороне Худоша. На этом кончим.

Антон замолчал и, казалось, думал уже совсем о другом, не имеющем отношения к разговору, на его лбу прорезалась такая глубокая складка, что еще бы чуть-чуть и лицо просто сложилось бы пополам, ушло внутрь. Комякова тоже молчала.

Но не смотря на всю категоричность Антона, на властность его тона, Кира чувствовала, что между ним и Комяковой существуют какие-то свои, особые отношения, не укладывающиеся в рамки деловых.

Вечером у Комяковой был, как она говорила, спазм сосудов. Ее даже вырвало. Кира рвалась домой, а надо было делать массаж, прикладывать ко лбу Комяковой холодное полотенце, а к ногам – горячую грелку. Вела она себя тихо, только поскуливала. Вдруг сказала:

- Куда деваться, куда… Как выйти из системы…

- Можно подумать, - заметила Кира. – От себя не убежишь.

Потом Комякова лежала на диване и выражение лица у нее было, как у балерины, исполняющей «Умирающего лебедя», она все время требовала чай и Киру не отпускала. Потом ей надо было выговориться, конечно, выговориться… К ночи Кира уже начала ее ненавидеть…

Действительно, с Антоном у Комяковой сложились свои, особые отношения. И начались они давно, в туманной дали, в такой дали, в которой разглядеть что-то, даже с высоты телевышки, транслировавшей когда-то передачи их редакции, было невозможно – настолько все изменилось. С другой же стороны, достаточно было просто вспомнить и все виделось ясно, как будто произошло вчера. При всех изменениях что-то, конечно же, остается неизменным, хоть и не всегда видимым, такая подводная часть айсберга…

Итак, отношения Комяковой с Антоном начались не до «письма», что совсем уж понятно, а после… В то время, когда Антон лежал в больнице после своей попытки отравления. Все его жалели, все хотели его навестить, но он никого не хотел видеть. И только одной Комяковой это удалось.

Антон сидел в больничном дворике, на скамейке под пыльным деревом в такого же цвета пыльной больничной одежде. Лето увядало и здесь это увядание почему-то особенно проявлялось. Комякова, отвергнув традиционные пути посещения больных, просто перелезла через забор в удобном для этого месте и подошла к нему. Прогнать ее он уже не мог, поэтому мало-помалу завязался разговор… Но тут надо вспомнить одну существенную деталь про них обоих.

Комякова была старшей сестрой брата. Ее младший брат, как и отец, стал военным, после суворовского закончил еще одно училище, мотался по военным городкам на Севере, а потом в Сибири, постепенно вырастая в чине. Виделись они редко. Парень он был неплохой, но занимались они разными вещами и общего с годами становилось все меньше. Антон же был младшим братом сестры. Жила его сестра тоже в другом городе и тоже занималась совсем другими делами, но детская привычка в том, чтобы его по-прежнему бескорыстно опекала сначала маленькая, а потом уже взросла женщина, в нем оставалась. И вот, при этом их первом, с глазу на глаз, разговоре в больничном дворике Комякова сразу почувствовала в нем нуждающегося в опеке младшего брата, а он – старшую сестру, в опеке которой нуждался и которой доверял. Состояние душевного комфорта в этом союзе было взаимным. Комякова к тому времени уже два раза побывала замужем, была опытней и искушенней и, оказывается, именно она помогла ему завоевать Инну Муромцеву. Другой вопрос – зачем? («Зачем? Зачем ему была эта засранка?» – несколько раз выкрикнула Комякова, только чуть отошедшая от спазма сосудов.) Разговоры между ними велись самые доверительные и, как это ни странно, обнаружилось много общего - во всяком случае, общественный темперамент был у обоих. Конечно, были между ними и ссоры, и разногласия. Как в любой семье. Но как и в любой семье, они проходили почти без следа, а равновесие и чувство надежности оставались. Еще более крепкое, может быть, чем чувство к конкретным родным, потому что именно в таких вещах, в дружбе, в чувстве к чужому, менее знакомому человеку, конечно же, в молодости и только в молодости, проявляется потребность в идеале и надежда на идеал. И это, как жажда.

Худош же был старшим братом – абсолютным лидером, мир между ним и Комяковой был невозможен.

Так что, Комякова проиграла, а Худош выиграл. Журнал, милый сердцу Комяковой, был закрыт, отлажена надежная система по продаже подержанных автомобилей и даже заведен новый отдел снабжения. Конечно, Комякова любила своих авторов – всех этих растерянных, обедневших писателей, отставных полковников, старых артистов, пишущих мемуары, странных молодых людей, упрямо слагающих стихотворные строки, наперекор времени, не нуждающемуся в поэзии. Конечно… Но Киру-то не обманешь, если честно, дело было не только в этом. Главное было в том, что она п р о и г р а л а. И вот это-то она переживала больше всего.