49-й открыл дверь подъезда, но домой не пошел, а всё той же бесшумной походкой двинулся вверх, в пустующие квартиры под крышей, куда его уже давно манил запах. Запахом, дразнящим и молодым, был пропитан весь подъезд. Но сегодня он вдруг сжал и закрутил все внутри.
Не без труда одолев грязные, забитые мусором, лестницы, 49-й, наконец, установил точное направление запаха. Он осторожно толкнул одну из дверей и отпрыгнул, увидев, что оттуда пробивается свет. Он не ожидал света и испугался, но запах ударил струей…
49-й осторожно просунул голову в дверь. Испуг пропал. Он увидел знакомое — чистенькую, обставленную мебелью комнату и в углу…
Верка-беспутная — это она, влекомая женским инстинктом, отбила себе угол у развалин, — обернулась, в беззвучном крике открыла рот, но тут же узнала 49-го и, хотя была недовольна его вторжением, спросила почти дружелюбно:
— Чё пришел?
49-й просунул голову глубже, Верка фыркнула, и он медленно протиснулся в дверь.
— Чего смотришь? Скучно мне, глупый. Я, может, жить хочу, а разве с вами, такими, можно? Иди сюда, что ли. Ух, и рожа у тебя противная! Ой, какая рожа!
* * *
К бабке Вере Лариса приходила перечитать газеты.
Бабка хранила обширный архив. И Лариса читала ещё и ещё раз, хотя не только знала уже старые статьи наизусть, но и понимала — только так всё и могло быть.
Первые год или полтора, пресса питалась слухами.
Потом — шум, нарочито преувеличенный, чтобы эта тема поскорее набила оскомину. Через десять лет — новый газетный взрыв. И первые случаи, наверное, сначала вынужденного или случайного людоедства. Но газеты подхватывали и раздували искры так, что вспыхнуло пламя.
Паника. В спешке выезжающие кто куда горожане.
Полицейские акции. Первый обезображенный труп киевца.
А потом трупы, трупы, трупы.
Окровавленные трупы людей и мутантов на серых утренних улицах. Каждое утро всё больше. И дни, когда их уже не успевали убрать одни или сожрать другие.
И воинские части по всему городу. И заваренные канализационные люки.
И журналисты, караулившие её в подъезде. И дни, когда она прятала Лешу и от соседей, и от военных.
Но все это было зря. Все «меры» — зря. Они просто растягивали время.
Прошлое Лариса помнила смутно. Какими-то обрывками. И, лучше всего — цвет этих обрывков.
Странно белая, сияющая с утра палата, яркий свет. Белый халат сестры.
— У вас мальчик, только понимаете…
Грязный, залапанный стол, тараканы из щелей, красные, как сырое мясо, пятна на лице алкоголика-соседа. Мутные глаза из черного экрана.
— Собственно, само название «генетическая эпидемия», мне кажется, не отвечает, так сказать, моменту дня. Конечно, невозможно отрицать наличие определенных фактов, но все сведения, которыми забиты газеты, это попросту преувеличения, основанные на слухах…
Черное.
— Наши медики в данный момент изыскивают методы…
Серый день.
— Вы не могли бы рассказать нам…
— Нет.
— А если…
— Нет.
— Но вы же даже не слушаете меня!
— Нет.
Красное и черное.
Агония. Мародеры. Погромы. Озверевшие от предчувствия смерти солдаты.
Днем, казалось, земля отдавала водкой, ночью, в свете костров, она уже пахла кровью.
Потом все стало бесполезным. Солдат вывели. Город закрыли. Кто мог — уехал.
Кто-то не мог.
Уцелевшие киевцы затаились под городом, голодные, озлобленные.
И нужно было как-то жить, потому что для неё другого города не было.
Свет пока ещё горит. Телевизор, правда, сломался. А радио работает.
Свежих газет бы… Почту, наверно, уже привезли, но идти за ней страшно.
Леша вчера принес большую пачку сухарей. Он раньше никогда ничего не приносил. И у нее сразу затеплилась надежда, что он все же понимает ее. Понимает, как страшно ей идти за продуктами. Но идти нужно. И Леша, даже если поймет, пойти не сможет, его просто не впустят.
И Лариса решилась.
Хорошо бы с Веркой, но Верки опять нет…
Лариса шла, прижимаясь к домам, заглядывая в подворотни. Говорят, не ходят они днем. Да мало ли, что говорят.
«Ничего. Я же знаю, чувствую, что со мной не может ничего случиться. Нужно только идти прямо. Сначала цель — вот до этого столба. Пока я иду по прямой, всё будет хорошо. Главное — не сходить с тротуара. И с прямой — ни шагу. И смотреть на столб. И по сторонам».
Наконец, показалось серое одноэтажное здание. Стеклянные братья этой кирпичной коробки все там, в кучах мусора и битого стекла.
Лариса постучала в зарешеченное окно.
— Лена, открой, это я.
Оглянулась по сторонам.
Одни двери, другие. Наконец, она в магазине. Прилавок — баррикада. За него так просто не попадешь. За прилавком неухоженная, испитая старуха — Леночка Ивлева. Она рада Ларисе до слез.
— Давно привозили?
— Со вчера. Хлеб черствый. Да ты все равно бери, когда привезут еще. У меня печенье осталось. Дать? Ты постой маленько. Как ты? Леша — как?
«Леша» продавщица произнесла с таким теплом, что Лариса не смогла не ответить. Она рассказала про сухари, про то, как страшно стало ей по ночам. Слезы сами вливались в голос, но после этих слез — много легче.
Наконец, она, озираясь, вышла. Тяжело нагруженной, ей казалось, что обратно идти еще страшнее.
Лариса почти добралась до дома, когда прямо из-под наваленных бетонных труб на нее выскочило что-то, пронеслось, было мимо, но остановилось, крикнуло и помахало рукой.
![Время мечтать [повесть и рассказы]](/storage/book-covers/ff/ff78f61582c7cc7d46b3752f781fae4383c2a2da.jpg)
