И молчит в трубку.
— Отчего он умер? — говорю, чтобы не молчать.
— Сердце остановилось… Может у вас сохранилось фото? Вы же снимали его для газеты? Нам очень нужно фото на памятник.
Женщина боится, я слышу. Боится осуждения так же, как и мёртвого уже мужа. Наверное, гражданского, иначе всё-таки не решилась бы мне позвонить.
Снимки… Он говорил мне тогда, что редакционный фотоаппарат не годится — будет испорчен или снимок, или камера. И я не удержался, снял.
— Да, — соглашаюсь я. — У меня есть его фотографии. Цветные, в хорошем разрешении.
И даже обещаю привести.
— Прощание будет завтра, в недостроенной церкви рядом с домом.
Она плачет, но я не утешаю даже из вежливости. У него нет родственников. Ей достанется двухкомнатная квартира, ей есть за что страдать.
На следующий день вместо обеда еду в церковь.
Когда-то в нашем городе была всего одна раскрученная церковь. Теперь я сбился со счёта: так резво поспешает искушённый народ зарабатывать на вере деньги.
Церковь достроена больше, чем на две трети. В ней холодно. Хорошо, что успели закрыть крышу.
На лавочке, у чёрного, как и при жизни, тела, сидит женщина лет сорока пяти, полная и неопрятная. Наверное, она плохо замечает сейчас, как и во что одета. На голове — чёрный платок.
Батюшка, увидев меня, маскируется за аналоем. Больше в церкви нет никого.
Я отдаю фото, сажусь на деревянную скамью, внимательно оглядываю неуютное помещение. Струганный пол, покрытый домоткаными половиками. Очень мало икон. Я фиксирую внутренний взгляд в правом верхнем углу, где часто тёмными, мучительными сгустками висят обрывки астральных тел умерших. Пусто. Ворон покинул нас, крылья его расправились перед смертью. А чёрное — не внизу, и белое не вверху. Всё иначе. Главное не бояться, и бог примет тебя любого.
Пусто…
Я сделал всё правильно. Смертные слои души уже разложились. Фантомов нет. Углы, куда часто уходит негативный энергетический ком — пусты.
Я поднимаюсь.
— У него не было друзей, кроме вас, — говорит женщина. — Это очень странно. Вы и он… Вы совсем другой.
Ну да, я — с другой стороны монеты. Но кто вообще знает, что такое настоящая дружба? Люди считают дружбой разделяемое в радости. Испытания они делят чаще всего с чужими.
Наверное, черноволосый красавец-Ворон знавал многих женщин, но в горе последних дней с ним не побоялась остаться лишь эта.
Я касаюсь её руки и ухожу.
Священник испуганно смотрит мне в след. На мне всё ещё лежит тень Азараила, Меченосца, Ангела света и Демона тьмы по совместительству.
Но это — не серый путь, который искал Ворон. Нет при жизни никакого серого пути. Как нет добра и нет зла. Есть великое сияние света. И мы летим к нему, как мотыльки на огонь костра. И нужно лишь суметь вовремя остановиться. Иначе свет сожжёт наши устремления в пепел, а пепел опустится в Бездну. Чтобы когда-то начать всё заново.
Но мы почему-то понимаем под жизнью вечное кипение у самого огня.
Так пусть же Ворон кипит!
Я выхожу из церкви в свой город. Если он сейчас не вернёт меня туда, где я смогу отлежаться, я не сумею дойти сам. Я не чувствую земли под ногами и не вижу сигналящих мне машин.
Но автобус подхватывает на середине тёмной улицы, и просыпаюсь я уже у знакомых домов.
Ночь. Бездна.
Я не помню где и когда я был. Воздух всё ещё струится перед глазами, не давая вышагнуть из себя в сейчас.
Спрыгиваю на тротуар, проникая взглядом сквозь тёмные дома и плывущие между ними машины… И вижу на лавочке возле дома мою Вторую.
Я забыл про неё. Не помнил даже, как мы расстались в утро смерти Ворона. Не помнил данных на днях обещаний.
И лишь она помнила. Ждала меня здесь, в темноте, на грани города и миров, исчезающих в бездне водоворота маленькой капли из сосуда Кали. Чёрной капли.
Я поцеловал её и не ощутил ревности в сумеречном небесном звоне. Солнце чернело во мне.
Мы обнялись.
— Он умер? — спросила она. — Скажи, ведь он же умер?
Она оцепенела и замёрзла. Но холод постепенно возвращал мне память. Наверное, моя Вторая ждала на лавочке часов с пяти, ведь мы собирались с нею сегодня в кино. Вспоминая об этом, я тут же теряю чёткость другой, теневой памяти.
— Кто? — почти искренне удивляюсь, пытаясь согреть.
Ей не нужно этого знать. Я не ангел и не убийца. Мы просто приютили на ночь пьяного больного духом человека.
Но сейчас — она почти знает. Если она станет мне другом, это будет куда больнее любви. К моей неразделённой боли добавится её боль. Боль сердца, которое никогда не сможет забиться в полную силу.
Я поднимаю голову. Ход чёрного солнца ещё можно изменить. Я уже уходил в своё личное прошлое на неделю, а здесь на весах всего лишь часы.
Сжимаю сердце в ладони левой руки, оно согревается от боли, и напитанный кровью воздух — сохнет, а время послушно тянется назад, порождая и во мне сосущую, тянущую тоску.
Но солнце подпрыгивает от горизонта. Красное. А моя Вторая оглядывается и переминается с ноги на ногу у моего подъезда. И мы ещё успеваем в обещанное ей кино.
Мне плохо. Это слишком для одного долгого дня.
Да, я опять усну в кино, моя малая. Да, я сам не знаю, где я опять устал.
Город? Живой? Ну, да ты что?
Как ты смешно целуешься.
