Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей - [11]

Одному ж, однако, идти или с Темелкеном? Темелькой, как Вася зовёт? С ним бы хорошо: и терпелив, и не задирист, и поглядлив. Коня вот оставит ли? Конь у Темелкена много зимних шкурок да серебра стоит. Далеко ли до беды?

Яша в холке высок, копыта круглые, глаз ярый. Да налобник дорогой, шитый, да бляхи… Темелкен Яшу любит, как с человеком говорит с ним. Бог весть, где степняки такого коня взяли, в загоне отдельном его держали, подарок кагану своему готовили, видно. Да и горяч был Яша, побил бы степняцких лошадок. Темелкен ему песни пел, называл Ар-кин, огненный конь. Говорил он, конь боевой, обученный копытами упавшего врага топтать.

И вынослив, и быстр был Яша-Аркин. Трех лошадок степных загнал Родим, когда из плена бежали, а Яша — вот он, все также гордо глаз круглый косит, копытом сердито стучит. Хотя, заметил Родим, помягчел с Темелкеном Яша. Тот ему в ухо по-своему шепчет, песни поет. И по-соловянски Темелкен может, и по-степняцки, и по-своему, быстро так щёлкает.

Знает Родим, поманит он Темелкена, и пойдет тот за ним в городище, и Яшу в поводу поведет. Только беспокоится он: ладно ли это будет? К берёзе идет совета спросить. Садится спиной к стволу. Ждёт, наблюдает. Вот дрозд перепорхнул. И тихо так стало. Только звон кузнечный по жаре… Куют песню…

Тишина нашла на Родима, в ушах зазвенело. Сердце в груди зависло, и через горло, через рот — … ушло.

Пока ветер тишину не разорвал, душу в грудь не кинул — сидел Родим. Понял — чему быть, не миновать того. Мать-Мёдведица, вот она, из глуби небесной на сына глядит. И пока чистота звенит у Родима в груди, мать сына от сердца не оторвет. Только сам Родим с пути свернуть может, а пока идёт — не оставят его.

Не велико сердце человеческое, много белого звона, что слышал Родим, ему не вынести, но сколько снесёшь — всё твоё.

— Смотри, Темелька, — солнышко улыбается! — лежащий на спине на наливающемся зеленью склоне Родим сквозь полуприкрытые ресницы смотрел на солнечный диск и тоже улыбался ему.

Чудной он был, этот Родим. Темелкену бы в голову никогда не пришло смотреть на солнце. Правда, и солнце в его краях жарче, и всё-таки…

Три зимы и три лета в плену у степняков провел Темелкен. В плен он попал не в бою, встретили его кочевники в степи, без оружия, в тонкой, невиданной одежде, а потому за воина не сочли. Зато решили, что, раз не похож на мужчину, пригоден для работы невоинской.

Он чистил и седлал коней, чинил упряжь и седла, бегал с поручениями — в общем, пригоден был для всего, чего гнушались воины, и для чего опасно было взять не рожденного в неволе раба. Подошел степнякам тонкорукий, изнеженный чужак, которому ко всему, еще и бежать было некуда, прижился. Никто из толмачей не смог столковаться с ним, словно упал парень посередь степи прямо с неба. Вот и ходил он среди чужих, как с неба опущенный. Не было в его глазах ни света, ни радости. Ну, да того и не ждали от него.

Много видел чужого Темелкен, много пленников жило и умерло на его глазах. И только такого, как Родим, увидел он в первый раз.

— Хэй, Корса, куда коня повёл? — на всю степь кричал Топтун. Дурной скверный воин. В толстых кожаных ичигах ноги его были — как два обрубка.

Молодой горячий Корса только рукой махнул. Отстань, туда, мол.

Топтун аж присел от глупости такой. Вот, мол, дурень, ничего не знающий:

— Роса пошли смотреть!

— Не роса — слава, отмахнулся Корса. Тоже дурак порядочный на взгляд Темелкена, но Топтун многих тут превзошел. Не нашелся он, что ответить — руками на Корсу замахал — что, мол, несешь.

Корса уже мимо прошел, но услыхал взрыв смеха у дальнего конца загона, сунул повод волосяной в руки Темелкену и поспешил вперед Топтуна.

Ну и Темелкен, спустя время, подошёл.

Степняки, собрались в полукруг возле привязанного к конской загородке высокого, видно, что много выше их, хоть и сидел он, светловолосого воя. Лицом походил вой на слава, или на полеча, но не по повадке.

Степняки развлекались любимой игрой — швыряли в связанного, что под руку пойдет. Стремились в кровь разбить — вот тут им было бы весело. А ещё лучше, если закричал бы пленник.

Только пленник попался им на других непохожий. Странный. Сидел он, не дик, не безучастен — радостен и спокоен. Расслаблен даже. И взгляд имел дурной. Словно бы качался взгляд его — то вглубь уходил, то вдаль стрелял. Глянул ему в глаза Темелкен — и замутило его. Так замутило — еле глаза отвёл.

Вот и степнякам понемногу взгляд пленника разонравился. Чтоб не имел такого — хотел Корса камнем подправить. Да не вышло. Опоздал он. Раскачал свой взгляд пленник. Не странен уже — страшен стал. Уронил камень Корса, в пыль на колени упал, за горло схватился. Захохотали, кто дальше стоял. Кто ближе стоял — отступили. А тут темник ихний подошёл, погнал от пленника, ценный мол, не для них. Корса тоже ушёл, только оглядывался, когда уходил, глазами резал. Знал Темелкен: не стерпит позора Корса, ночью с ножом поползет.

Весь вечер думал Темелкен, куда его сердце тянет. Спрашивал себя, ладно ли будет, коли вместе они с этим страшноглазым в степи сгинут? А не смог себя отговорить. Ум сам пробудился, руки — сами всё сделали.