Пути восхождения - [14]

— Как известно, Юрий Николаевич был большим ученым-лингвистом и востоковедом. Вероятно, это как-то отражалось на его общении с другими людьми, на укладе его жизни?

— На укладе жизни, возможно, отражалось. Он очень много времени уделял научным дисциплинам, непосредственно связанным с его работой, следил за всеми смежными областями, собрал уникальную библиотеку и вообще стремился быть в курсе всего, что предлагала мировая наука в области востоковедения. Но в общении с людьми Юрий Николаевич был очень скромный человек и не выставлял своих знаний напоказ. Все его обширные знания тонули в той душевной теплоте, в той деликатности, с которой он обращался к людям. Он был одинаково внимателен и участлив ко всем, с кем он соприкасался, и для него не имело значения, чем конкретно занимается данный человек, близкой ли к его интересам наукой или нет. В человеке он прежде всего искал человека и именно к нему обращался, ну а все остальное, как-то: образовательный ценз, занятия, национальность, мировоззрение — всё это отодвигалось на второй план. Если чего и опасался Юрий Николаевич, так это того, как бы незаслуженно не обидеть человека. Таким образом, главным в его обращении с людьми было проявление деликатности. Однако из этого не следует делать вывода о мягкости его характера, о готовности уступать и жертвовать своими убеждениями. Мы привыкли обычно связывать деликатность с мягкотелостью. Между тем качество деликатности скорее указывает на отсутствие грубости в характере человека. Могу подтвердить, что от любого проявления грубости Юрия Николаевича просто коробило.

— Да, у вас уже вполне сложившийся «образ» Юрия Николаевича Рериха; вы пришли к этому на основании длительного общения с ним или после глубокого изучения биографических материалов?

— Скорее всего имеет место и то и другое. Непосредственного личного общения с Юрием Николаевичем у меня было не так уж и много. Жил я в Таллине, а в Москве бывал только «наездами», что не позволяло мне видеться с ним часто. Правда, недостаток личного общения восполнялся перепиской. Однако ключ к разгадке человеческой сущности лежит все-таки в личном общении. Откровенно говоря, если бы мне не довелось лично повстречаться с Юрием Николаевичем, у меня сложилось бы о нем иное мнение. И сколько бы я ни изучал его жизнь и деятельность по документам, я бы, наверное, не смог почувствовать того, что непередаваемо на бумаге, — удивительного обаяния личности Юрия Николаевича. В интонации каждого его слова, в каждом жесте его заключалось обаяние, покорявшее собеседника; это обаяние, углубляя смысл слов, придавало особую интимность и доверительность вашему общению. Вероятно, каждый собеседник думал, что такое отношение было проявлено только к нему. Однако это был обычный подход Юрия Николаевича к людям, окружавшим его.

— Не могли бы вы припомнить обстоятельства, при которых произошла ваша первая встреча с Юрием Николаевичем?

— Конечно, могу; хотя со дня его кончины прошло более двадцати лет, образ его стоит передо мной, как живой. Да и почти такой же период отделял начало моей переписки с ним от того момента, когда в 1957 году, приехав в Москву, я позвонил Юрию Николаевичу. Трубку поднял он сам. Назвав свою фамилию, напоминаю, что я тот, кто высылал ему когда-то советские издания. Однако напоминание оказалось излишним — Юрий Николаевич отличался завидной памятью. Он сразу назвал меня по имени и отчеству, спросил, где я нахожусь и не могу ли сразу к нему подъехать. Дело было к вечеру, я взял такси и через полчаса был возле дома на Ленинском проспекте, где была его квартира. Юрий Николаевич уже ждал меня. Он открыл двери на мой звонок, мы поздоровались, и он провел меня в свой кабинет. В кабинете, заставленном книжными полками, царил полумрак, горела лишь настольная лампа на большом письменном столе. Показав на полки с книгами, Юрий Николаевич сказал: «Чувствуйте себя как среди старых знакомых — среди книг много тех, которые вы посылали мне. Они вернулись на свою родину вместе со мной». Проговорив это, он обнял меня за плечи и усадил на стул. Тут я впервые почувствовал то обаяние, которое исходило от Юрия Николаевича и от всей окружающей его обстановки и которого, конечно, никогда не познаешь даже при самом тщательном изучении документов о человеке. В тот незабываемый момент сразу исчезли все разделяющие нас перегородки. Мне показалось, что я уже очень давно сижу в этом уютном полумраке кабинета, и без всякого напряжения между нами потекла сердечная беседа давно не видевших друг друга людей.

— И о чем же, если не секрет?

— Разговор начал Юрий Николаевич. Он подробно расспросил меня, как прожил я эти годы, как отозвалась в моей жизни война. Узнав о всех бедах и опасностях, которые мне, как и большинству советских людей, пришлось испытать, Юрий Николаевич сказал: «Если вы остались в живых после всего этого, значит, вы будете еще нужны. Я считаю, что все, испытавшие на себе с риском для жизни это трудное время, пригодятся еще для чего-то важного. Надо так сделать, чтобы пригодиться. Жизнь была продлена авансом, а всякий аванс нужно погашать делами». Затем я расспросил Юрия Николаевича о неизвестных мне деталях из их жизни, и разговор незаметно перешел на более общие темы. Тут Юрий Николаевич как радушный хозяин предложил пройти в столовую выпить чашку чая. Но, признаться, я был так взволнован этой первой нашей встречей, так не хотелось мне разбавлять ее чем-то обыденным, что от чая я отказался, объяснив причину своего отказа. Юрий Николаевич понял мое состояние и не настаивал на чаепитии. Он зажег верхний свет и стал показывать незнакомые мне картины Николая Константиновича. Особенно сильное впечатление произвело на меня полотно «Гэсэр-хан». Эта картина, созданная в 1941 году, была подарена Юрию Николаевичу ко дню рождения его отцом. Мне сразу открылась близость данного сюжета натуре Юрия Николаевича. Как и Гэсэр, он был по складу своего характера воин. Внешний вид кабинетного ученого был лишь доспехом этого воина. Его деликатность была не чем иным, как оружием против царящей в мире грубости. Он не считал, что подобное изживается подобным.