Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [50]
Не только ненависть, рожденная угрожающей ситуацией, двигала толпой; существовали, по Мишле, глубинные народные инстинкты: «К убийству подталкивала и еще одна идея, варварская, ребяческая, не раз возникавшая на заре народов, в эпоху Античности – идея великого и радикального морального очищения, надежда оздоровить мир, полностью истребив зло». Слабо до сих пор разработанный в историографии Революции, тем не менее фундаментальный архетип массового сознания!
Если над Мишле тяготело наследие романтизма, то Тэн был страстным приверженцем позитивизма. Он был увлечен разработкой подлинно научной истории по образу и подобию естественных наук и считал возможным анализировать революционные преобразования наподобие метаморфоза бабочки. Ставил он себя и в положение врача, призванного освидетельствовать и дать заключение о лечении больного, каковым ему представлялась Франция[152]. Однако описывая перипетии Революции, становился моралистом. «Интерес к степени благотворности или зловредности исторических лиц выступает для Тэна на первый план», – свидетельствовал один из его благожелателей[153]. Собственно, и научность тэновского историзма оказалась весьма специфической. Если Мишле видел свою цель в воссоздании духа Революции, души Франции и ее народа, то Тэна увлекала, говоря современным языком, «деконструкция», или, как провозглашал он сам, «механика души»[154]. Не зря его считают пионером психологического подхода к Революции. Совершенство и оригинальность последнего особенно заметны в создании коллективных образов. Два из них, по крайней мере, навсегда остались в историографии – «толпа» как конденсат массового бунтарского поведения народа и «якобинец» как квинтэссенция доктринерского революционаризма.
«Толпа» – обезличенность, полное поглощение индивидуальности, побудительные импульсы – негативные эмоции, образ действия – слепая стихия разрушения. К началу Революции, отмечал Тэн, «двадцать миллионов человек… едва еще переступили за умственное состояние средних веков», это «еще первобытный ум», упрямый и ограниченный. Умонастроение народа определяют «узость его рутинной машинальной жизни, поглощенной ручным трудом и вечною заботою о насущном хлебе и ограниченной пределами виденного горизонта», глубина «его озлобления и застарелого недоверия» и вместе с тем готовность верить в самую нелепую интерпретацию политических событий. Особое значение Тэн придавал проявлениям у народа страха и ярости, ища им выразительные аналогии в животном мире: «склонность к паническому, заразительному страху, похожему на тот, который охватывает иногда стадо баранов» или «слепая ярость, похожая на бешенство разъяренного быка»[155].
Если, как признавался сам Тэн, в истории Революции его интересовала «патология»[156], то можно заключить, что и психологизация революционного процесса оборачивалась у него психопатологией действовавших лиц. Революционное действо сводилось в конечном счете к поведению извращенцев («бесовщина» Достоевского). Соответствующим образом антропоморфизовалась и Контрреволюция. Страх, становившийся в поведении народа причиной коллективного психоза, который проявлялся в эксцессах насилия (тут Тэн не сказал ничего нового после Мишле), монополизированный Властью, должен был, по Тэну, стать опорой Порядка.
Диктаторские режимы XX века с их опорой на государственное насилие обретали подспудную легитимацию в антропологическом пессимизме Тэна. Заключенным в человеке «неразумным стихийным силам», подобным тем, что действуют в природе, должна, как потоку, противостоять некая плотина. Исторически такая противосила выступала в образе «выборного или наследственного жандарма, с бдительным оком и с грубыми руками, который умел внушать страх физической расправой и, внушая страх, поддерживал порядок». Действия этого Жандарма, в свою очередь, пытались ограничивать, для чего употреблялись: «конституция, разделение властей, свод законов, суды». Но за всем этим остается неизменная суть «жандарма, ополчившегося на дикаря, разбойника и сумасшедшего, которого скрывает каждый из нас в пещере собственного сердца»[157].
Антропологическому пессимизму Тэна у Мишле противостоит вера в человека, наследие просвещенческого гуманизма. Если Тэн для объяснения психопатологии массового действа приводил аналогии из животного мира, у Мишле люди остаются людьми, будучи даже подверженными низменным инстинктам и слепой ярости, как в сентябрьских событиях. И даже в разгар бойни оказываются способными к гуманности. Зверства перемежаются в описании Мишле актами столь же стихийного выражения милосердия и неожиданного проявления братских чувств. Выразительна характеристика Станислава Майяра. Герой штурма Бастилии по собственному почину положил предел поголовному убийству заключенных, учредив в тюрьме Аббатства подобие трибунала, который оправдал 43 человека. И что же? «Торжественно произносимые оправдательные приговоры убийцы обыкновенно встречали радостными криками. По странной прихоти чувств многие со слезами на глазах обнимали того, кого до этого хотели уничтожить».
