Пути и судьбы - [9]
— Ты хочешь лучше прочитать? — спросила она. — Ну что ж, попробуй.
Но и Любочка спотыкалась на каждом слове. Мы всем классом пытались помогать, но только еще больше путали.
— Придется всем хорошенько дома повторить, — сказала учительница.
Задачу тоже не решил никто, хотя мы все чувствовали, что она нетрудная. И чтобы уже больше не краснеть перед учительницей, все хором закричали:
— Мы не понимам!
— Как же это так «не понимам»? — рассмеялась она. — Да тут и понимать-то нечего.
— Вам, может, и нечего, а мы все одно — не понимам! — шмыгая носами, упрямо твердили мы.
— Тогда давайте попытаемся все вместе составить задачку про Ленинград.
Не помню точно, в чем был смысл этой задачи, но знаю, что в ней сравнивалась высота Петропавловской крепости и Адмиралтейской иглы. Почти все мы верно решили эту задачу.
— Вот видите, вы же совсем неплохо соображаете, надо только захотеть, — повеселела учительница.
— Про Ленинград — это не то что в задачнике, — оживились мы. — Тут же вон как интересно!
От шпилей мы перешли к колоннам, от колонн — к памятникам, от памятников — к мостам, от мостов — к каналам, рекам и островам. И хотя задачи с каждым разом усложнялись, мы решали их все увереннее, и это было очень интересно.
Но еще интереснее были уроки истории. Чуть только она войдет, а мы уже тянем руки и дружно просим:
— Расскажите нам про Петра Великого.
Наверное, все это было не по программе, но, начав о Петре Первом, она не могла не вспомнить стихов Пушкина:
И уже по одному тому, как выпрямлялась вся ее худенькая фигура, как произносила она каждую строку, как блестели глаза, нам было ясно, что она любит свой город до боли, до тоски, что она все время там. Мы слушали и тоже были «там».
Незаметно и как-то неожиданно темнело. Учительница умолкала, а мы все не расходились. Нам еще хотелось послушать про удивительный, сказочно красивый город Ленинград. И она рассказывала. Рассказывала обо всем, что знала. А знала она, казалось, все.
Могли ли мы не полюбить нашу учительницу? Мы полюбили ее за эти удивительные рассказы, за тихий, глуховатый голос, за ясную, ласковую улыбку.
Мы старались говорить, как наша учительница — по-ленинградски. Она называла ручку вставочкой, и мы тоже. Она говорила «ученье» вместо распространенного «учеба», и мы сейчас же подхватили. Мы пытались даже вместо принятого в нашей округе укороченного «понимашь» произносить полно «понимаешь», хотя это удавалось не всегда и не всем.
Мы стали следить не только за своей речью, но и одеждой. Девчонки являлись на уроки в хороших платьях, и даже растрепа Любочка начала заплетать свои крысиные хвостики, а мальчишки подпоясывали рубахи ремешками и старательно приглаживали вихры. Пионеры достали свои красные галстуки и подвязывали их с рассчитанной небрежностью, стараясь, чтобы узел вышел большой и аккуратный, как у учительницы. Наша учительница была красивая. Очень красивая. Только уж чересчур худа. Такая тоненькая, что казалось странным, как она не переломится. Когда же она писала мелом на доске, мы невольно смотрели на ее длинные, нервно подрагивающие пальцы..
А ее глухой, надрывно-хриплый кашель нас тревожил. Он возникал внезапно. Вдруг посреди урока она вся сгорбится, приложит руку к груди, и все тело ее судорожно забьется. Пока откашляется — вся взмокнет. Лицо осунется, щеки заалеют, глаза тоскливо загорятся, на губах — усталая, виноватая улыбка. И все мы чувствовали себя тогда в чем-то виноватыми.
Кашель проходил, урок возобновлялся. И снова она рассказывала о чем-то интересном. И смеялась. После приступа она всегда смеялась. Наверно, для того, чтобы нас развеселить, отвлечь. И мы смеялись. Только Любочка Матюшина вдруг начинала плакать.
— Вот и моя мама, — говорила она, всхлипывая, — сперва все кашляла, а потом…
— Молчи ты, дурочка! — И мы с Пашкой теребили девчонку за косички. Но та не замечала этого. Она встревоженно смотрела на учительницу.
— Моя мама сильно простудилась, когда провожали тятю на войну. И вы, наверно, тоже простудились…
— Нет, Люба, я не простудилась. Это все блокада…
Мы не очень ясно представляли, что такое блокада. Но по тому, как потемнели ее глаза, как сжались губы и постарело лицо, все поняли, что это что-то очень страшное. И примолкли…
— Враг окружил нас со всех сторон, зажал город в кольцо. Мы ели жмых, олифу, клей. В хлебе — мы получали его по сто двадцать пять граммов на человека — были почти одни опилки. А надо было очень много работать. Мы делали снаряды, чтобы кораблям и фортам было чем отбиваться от врага. Я, как и все наши работницы, с утра до поздней ночи пропадала на заводе. Дома оставалась одна дочурка Танечка. Она была маленькая, худенькая и все время просила есть. Я отдавала ей весь свой хлеб. Выменивала для нее сахар. Правда, сахар был черный, с примесью земли. Горели продовольственные склады, сахар плавился и растекался по тротуару. Ему не давали пропадать. Такой сахар стоил очень дорого. Я променяла почти все, что было у нас ценного после гибели мужа и смерти отца и матери. Я думала, что сахар подкрепит силы моей девочки. Но она таяла. И все реже просила есть. Сделалась молчаливой, скучной. Я достала на черном рынке холодец из клея и ремней и пыталась кормить ее насильно. Она давилась и кричала:
Старого рабочего Семеныча, сорок восемь лет проработавшего на одном и том же строгальном станке, упрекают товарищи по работе и сам начальник цеха: «…Мохом ты оброс, Семеныч, маленько… Огонька в тебе производственного не вижу, огонька! Там у себя на станке всю жизнь проспал!» Семенычу стало обидно: «Ну, это мы еще посмотрим, кто что проспал!» И он показал себя…
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Имя Льва Георгиевича Капланова неотделимо от дела охраны природы и изучения животного мира. Этот скромный человек и замечательный ученый, почти всю свою сознательную жизнь проведший в тайге, оставил заметный след в истории зоологии прежде всего как исследователь Дальнего Востока. О том особом интересе к тигру, который владел Л. Г. Каплановым, хорошо рассказано в настоящей повести.
В романе «Мужчина в расцвете лет» известный инженер-изобретатель предпринимает «фаустовскую попытку» прожить вторую жизнь — начать все сначала: любовь, семью… Поток событий обрушивается на молодого человека, пытающегося в романе «Мемуары молодого человека» осмыслить мир и самого себя. Романы народного писателя Латвии Зигмунда Скуиня отличаются изяществом письма, увлекательным сюжетом, им свойственно серьезное осмысление народной жизни, острых социальных проблем.
Писатель Гавриил Федотов живет в Пензе. В разных издательствах страны (Пенза, Саратов, Москва) вышли его книги: сборники рассказов «Счастье матери», «Приметы времени», «Открытые двери», повести «Подруги» и «Одиннадцать», сборники повестей и рассказов «Друзья», «Бедовая», «Новый человек», «Близко к сердцу» и др. Повести «В тылу», «Тарас Харитонов» и «Любовь последняя…» различны по сюжету, но все они объединяются одной темой — темой труда, одним героем — человеком труда. Писатель ведет своего героя от понимания мира к ответственности за мир Правдиво, с художественной достоверностью показывая воздействие труда на формирование характера, писатель убеждает, как это важно, когда человеческое взросление проходит в труде. Высокую оценку повестям этой книги дал известный советский писатель Ефим Пермитин.
Наташа и Алёша познакомились и подружились в пионерском лагере. Дружба бы продолжилась и после лагеря, но вот беда, они второпях забыли обменяться городскими адресами. Начинается новый учебный год, начинаются школьные заботы. Встретятся ли вновь Наташа с Алёшей, перерастёт их дружба во что-то большее?