Пути и перепутья - [95]

— Еще как! Из старого всю кровь выпила, за молодого примется.

— А разве Васятка вернулся?

— После обеда прошел. Верка сказала: не парень — орел!

— Мать курицей сделает!

Будто поверженный ниц опомнился я лишь от резкого, на команду похожего окрика:

— Капитан, вста-а-ать! Документы!

Вскочивший со скамьи и принявший привычную армейскую стойку, я был, конечно, смешон. Рослый парень в небрежно наброшенном на плечи выгоревшем пиджаке, войдя в палисадник, так и зашатался от хохота.

— Умора!

Его голова с нимбом жестких кудрей запрокинулась, широкое с приплюснутым носом лицо расползлось от смеха, через толстые очки уставились на меня шальные глаза. Узнав Зажигина, я отвернулся перевести дыхание, но оно мне чуть не изменило совсем.

Под окнами дома, вполоборота ко мне, скосив глаза в сторону, стояла в мерцающем сквозь листву свете девушка в коротеньком платье в горошек, туго перетянутом лаковым ремешком, и будто к чему-то прислушивалась. Раза два или три ее глаза словно случайно стрельнули и в меня, но так строго и даже сердито, будто я ей мешал сосредоточиться на чем-то своем.

Зойка и прежде частенько от всего будто бы отключалась — с легкой, чего-то ожидающей улыбкой, боковые ее мимолетные взгляды были тоже легкими и просветленными, поселяли во мне приятную созерцательность. Теперь Зойка смотрела и будто так, как прежде, и совсем иначе, точно гордилась и строгой фигурой своей, и зрелым девичеством; узнал я ее, пожалуй, только по нежному, с двугривенный шраму на тронутой загаром икре.

«Зойка!» Нет, я не окликнул ее, но губы мои сами растянулись в улыбке, когда припомнил, как нес эту сестренку — и не Олегову, а будто свою! — на руках, ревущую в голос, после того как, целясь в бревно, она промахнулась и всадила в ногу тяжелую железную скобу.

— Зойка, здравствуй! — вымолвил я наконец.

— Здравствуй, — вяло обронила она и тут же скрылась в доме.

— Ха-ха! Ха-ха! — Зажигин не рассмеялся, а словно в ладоши прихлопнул. — Умора! А мне представляться не надо? Узнал? Могу и представиться: уездный учителишка. Раб этого дома… Куплен не за сребреники, а за монету мягкую — пух души, дурман обаяния…

— Николай! — донесся с террасы строгий девический голос Зойки. — Не паясничай!

— Рад бы, да не могу. Не жизнь, а потеха! — Бледно-голубые глаза Николая озорно лучились. — Проклинаю день, когда повстречал в Сибири Олега. Он, как говорится, и спас меня — так поступают советские люди! Глядишь, давно бы Колька Зажигин отдал концы, дал дуба, сыграл бы в ящик — как там еще?.. И не терзался б теперь от благодарности. А то как уличный пес: кто накормил, погладил, за тем и потащился. Аж руку лизнуть благодетелю хочется!

— Уймись, Николай! — уже гневно крикнула Зойка.

— Айн момент! Думаешь, Васька лучше меня? Ха-ха! Ха-ха! Как бы не так! Небось сюда, домой не заглянув, притопал.

Зажигин сгорбился, взял меня под руку и с таинственным видом усадил на скамью.

— К Зойке сейчас не подступиться, — прошептал, подсаживаясь ко мне. — Сердитая — до ужаса! Из-за Олега. Он всю ее перемутил… При мне было. Я последним вас провожал — помнишь? — и первым его встретил. Случайно! Зашел на вокзал за газетами и обалдел — Олег! Он и телеграммы не отстукал о приезде, как с неба свалился. А у Зойки Петька Щербатый, бывший сосед ваш. Он к ней как приклеенный, еще с Сибири. Не то чтоб влюбленный, отцы ж между ними — стена! А так…

— Сплетничаешь?! — Зойка показалась в окошке дома и чем-то в Зажигина запустила.

Тот увернулся, со смехом отскочил к калитке.

— Третий лишний, Зоинька? Вас понял. Ха-ха!.. Оревуар — тире — до скорой встречи! — Николай хотел сделать игривый жест, но споткнулся о порожек калитки и уже с улицы крикнул: — Я заскочу как-нибудь, Васька! А ты в школу ко мне загляни. Она на том же месте!

— Какой он стал, Зажигин… — сказал я, тяготясь до странности строгим и будто отрешенным взглядом Зойки.

— Какой? — Она слегка повела плечами. — Обыкновенный. — И отступила в комнату. — Что ж под окном? Заходи в дом.

Но задержала меня Зоя на террасе, встав у окна и глядя куда-то в сад.

— Ну что ты смотришь? — задев меня мимолетным взглядом, она покраснела, заперебирала чуткими пальцами связку дешевеньких бус. — Изучать будешь? Судить, как и Олег? Тот, еще нога за порогом, с допросом: как живешь, для чего, почему дальше не учишься? В фельдшерицы навек записалась?.. Сразу всю душу взбаламутил. Я далее разревелась. Ведь было так: он не пишет — мать в слезы: «Погиб!»… Я креплюсь, утешаю, боялась, камнем стану… Думаете, только у вас был фронт?!

Ее глаза впервые открыто задержались на мне, но легкая зеленца их не разлетелась, как прежде, веселыми «кузнечиками», а снова отплыла к саду. Передо мной была незнакомка. Копешка светло-русых волос над выпуклым лбом сужала и удлиняла ее слегка вскинутое, обостренное лицо с тонкими черточками прямых бровей, с чуть вздернутым кончиком носа и спокойной линией рта. Вся прежняя Зойкина живость теперь словно бы спряталась внутрь, и только руки ее то неспешно всплывали от связки бус к прическе, то охорашивали платье или устало опускались, чтобы вскоре все повторить сначала.