Пути и перепутья - [96]
— Ну, что ты смотришь?
Встав коленом на табурет, Зойка одернула платье, окинула меня быстрыми боковыми взглядами и вновь отвернулась к окну с явным пониманием: это даже необходимо, чтобы я, как завороженный, ее рассматривал. И я смотрел на нее, как не смотрел еще ни на одну девушку в жизни, удивлялся чуду ее двадцати лет и будто со стороны видел, как и сам от возникшего тепла в груди расползаюсь в улыбке, как чуть ли не шепчу ей что-то глупое: «Зойка, Зойка… Это — ты, а это — я… Это — мы, мы тут снова…» И все это я действительно в себе чувствовал, но выдохнул лишь одно:
— М-м-да!
— Что? — Зойка вдруг покраснела. — Вот ты какой стал!
— Какой? — И я почему-то смутился.
— Ладно! — Она разом пригасила короткий смешок. — Разговоры потом. А теперь — самовар! Скорей надо самовар ставить, а то от мамы влетит!..
Она не успела. Увешанная сумками, на крылечко уже поднималась тетя Вера.
— Где вы тут? — крикнула с порога. — Самовар не готов?
Весь тот вечер я провел у Пролеткиных. Память о нем — память о празднике, первом торжественном празднике моей души, а говоря точнее, и второго ее рождения.
Тетя Вера заявилась неузнаваемой, без тени усталости, с вдохновенным лицом, веселыми глазами.
— Зойка, за водой! — командовала она. — Да принеси от реки, ключевой! А ты, Васятка, в сарай! Испытай, как мы в войну в одиночку от одного бревна дровишки добывали. — А сама вдруг запела — сильно, в голос, словно уже насиделась за столом:
Зойка даже попятилась.
— Мам, ты что?! Вся улица сбежится!..
— А мне того и надо! Или права не имеем? Гулять нынче будем!
Посреди сарая лежало толстое длинное березовое бревно, словно обгрызенное с торца. Я скинул китель, поднял топор и стал мерекать, как к нему подступиться. Рубить на части — бог знает сколько провозишься. Ударил вдоль — только жалкую щепочку вывернул.
— Что? Загадка? — В сарай заглянула тетя Вера.
— Распилить бы сначала.
— Факт! Да когда, кому? То Зойка на работе, то я. Так вот и тюкали. — Она бросила мне полотенце. — Иди-ка лучше освежись на речке, а щепочек для самовара я и по двору наберу.
Совет ее запоздал. Дом Пролеткиных уже превращался в знакомый мне с детства дом открытых дверей.
— Где Васятка-то? — донесся с террасы голос жены Терентия Хватова. — Хоть взглянуть на него. Своих-то не дождалась… Ни Минькю-у… Ни Сенькю-у… Ни Санькю-у — все там полегли… А я живу… Зачем?.. Ох, Вася!..
За ней пришли еще две матери, потерявшие в войну сыновей. Они, деликатно удерживая слезы, засморкались в передники и, глядя на меня глазами, полными тоски и печали, вспоминали своих Мишку или Яшку, Ваньку или Сережку. Не тетя Вера, быть бы панихиде! Она тормошила женщин, настраивала их на иной лад.
— Ну чего ты? В дом проходи, посидим все вместе, споем…
Женщины веселели и убегали, кто за огурчиками еще от прошлогодней засолки, кто за капустой или заветным куском сала. Принесли и мутного, тайно сваренного самогона, старенький патефон.
Испуганно озираясь, появилась и моя мать, сев боком к окну, чтобы следить за своим домом. Меня словно бы не заметила. А я, забытый наконец в этом многолюдье, снова приковался взглядом к Зойке.
Она переоделась в белое платье — рукавчики фонариками, лицо согрела неяркой улыбкой, чем-то напоминавшей улыбку Ивана Сергеевича, и, неспешно хлопоча оголенными руками над незатейливым столом, словно отдыхала душой в привычном ей с детства обществе, сразу став похожей на ту чуткую Зойку, которая, прислушиваясь к чему-то в себе, слышала всех, кто был ей близок, — слышала и меня.
— Ну что ты смотришь? — в который раз спросила она, встретив мой взгляд, и легонько повернула меня за плечо к двери. — Терентий Хватов пришел, узнаешь?
Степенный «бог коленчатых валов» здорово поседел, на смуглом лице белоснежная щетинка коротко остриженных усов, отчего и глаза его тоже вроде бы обесцветились, подвыгорели. Припав на ногу, ушибленную в цехе заготовкой, склонив к плечу голову, Терентий Матвеевич застыл в дверях. На меня сразу скосил взгляд, но поспешил отвернуться к тете Вере.
— Старуха моя тут? — крикнул с деланной молодцеватостью.
— Старуха? — Тетя Вера переспросила строго, даже с осуждением и вдруг, приняв его тон, молодицей вывернулась из-за чьей-то спины, манерно взяла Хватова под руку. — А зачем тебе твоя старуха? Забыл, как на станции Тайга ночку коротали?
Сердце сжалось: они «играли» передо мной, перед всеми, благородно отвлекали нас от того, что неизгладимой печатью пометило Хватовых, — гибели их трех сыновей. Они старались не портить праздничной минуты. И Зойка — тоже. Потянув меня за рукав, чтоб нагнулся, она горячо зашептала:
— Ой, жуть! Сколько мне было-то? Четырнадцать… От мамки ни на шаг. И вдруг слышу: «Верка с Хватовым от эшелона отстали!» Я в рев! Мать-то выскочила с ним за кипятком. Думали, простоим в тупике, как обычно, полдня. А тут, как назло, паровоз сменили — и айда! Остались они на морозе в чем выскочили, даже без пальто. Нас догнали уже в Красноярске, с чайником, в рваных телогрейках — железнодорожники утеплили. Тогда напарник Хватова, дядя Захар Оглоблин, меня все смешил, чтоб не ревела… Да вот он!
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Пафос современности, воспроизведение творческого духа эпохи, острая постановка морально-этических проблем — таковы отличительные черты произведений Александра Чаковского — повести «Год жизни» и романа «Дороги, которые мы выбираем».Автор рассказывает о советских людях, мобилизующих все силы для выполнения исторических решений XX и XXI съездов КПСС.Главный герой произведений — молодой инженер-туннельщик Андрей Арефьев — располагает к себе читателя своей твердостью, принципиальностью, критическим, подчас придирчивым отношением к своим поступкам.
Рассказ о последних днях двух арестантов, приговорённых при царе к смертной казни — грабителя-убийцы и революционера-подпольщика.Журнал «Сибирские огни», №1, 1927 г.
«— Священника привези, прошу! — громче и сердито сказал отец и закрыл глаза. — Поезжай, прошу. Моя последняя воля».
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».
В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.