Пути и перепутья - [97]

Зойка снова кивнула на дверь, где вытянулся долговязый, под притолоку, с узкой и лысой, как кабачок, головой, Захар Федотович, удивлявший нас раньше тем, что мог спокойно катать по ладони раскаленный уголек: кожа его, намятая металлом, огня не чуяла. Оглоблин помигал крохотными глазками, двинул кадыком по шершавой шее и сразу уловил заданный тон:

— Что за шум?

— Еще один рыцарь! Проходи, проходи! Да не заблудись, как прежде, бабий угодник! — откликнулась тетя Вера.

А Зойка снова прошептала мне:

— Завод-то на голом месте пускали… Жуть… Зима, морозы, руки к металлу пристают. А Оглоблин на монтаже оборудования, самая запарка. Суток трое не выходил с площадки, а потом, когда закрутила метель, отпустили поспать. Пурга и сбей его с пути: ввалился среди ночи в женский барак, плюхнулся где ни попадя. Утром проснулся — одни женщины! Смеху было! А главное…

Замолчав, Зойка толкнула меня плечом — на нас, слегка раскинув длинные руки, надвигался Оглоблин.

— Васька! Мать честная!.. — Он сгреб меня в охапку и чуть-чуть оторвал от пола. — С возвращением! — прогремел на всю комнату. — Эка, вымахал! И ордена у тебя!.. Чего ж планки носишь? Позвенел бы перед нами — заслужил! Ну, ты к нам домой непременно загляни. Люблю поговорить!.. Да!.. А наследника-то моего не видал? Еще нет? Постой! Ты небось и не слыхал, что Нинка-то моя разрешилась? В сорок пять лет — и на тебе: сын! Уже и не ждали…

— Захар! — строго окликнула его жена.

Но остановить шумливого Оглоблина, когда он в ударе, дело невозможное. Он лишь попытался — и то безуспешно! — унять свой заполнявший всю комнату голос:

— Чудо, правда? Я с врачами балакал. По-ихнему, Нинка могла и от бомбежки перемениться… А что ты думал? Грому сызмалу боялась. Как сверканет на небе, на пол пластом и уши заткнет. А тут с дюжину их, сволочей, на эшелон налетело — в щепки бы разнесли, не сманеврируй машинист… Нинка как обомлела, так будто и лопнуло в ней что-то…

— Сядь, бессовестный! — Нина Николаевна, сильно располневшая после запоздалых родов, с круглым румяным лицом, одетая, как всегда, опрятно и чисто, потянула мужа в сторонку, а сама в легком поклоне потупила глаза: — Здравствуй, Васятка…

Только тут увидел я рядом с собой Терентия Хватова — он всегда подходил как подкрадывался.

— Вот, Васятка… — сказал он чуть слышно, глядя с грустной, неустойчивой улыбкой. — А мой род окончился. Навсегда… Моей уже не родить…

Он потоптался на месте, будто что-то в себе заглушая, и сообщил:

— А я с завода ушел… В ремесленное — мастером… К мальчишкам после всего потянуло… И вот что: вернется Олег, передай от меня, чтоб Петьку Щербатого под себя не гнул, собою не мерил, может сломать… А Петька всем нам теперь как сын.

Терентий уже отхромал в сторонку, но вдруг поманил меня к себе и, закрыв спиной от моей матери, не сказал, а, стуча в мою грудь согнутым пальцем, будто вдолбил навсегда негромкие слова:

— Отца своего не забывай — Савелий рабочий был человек… К печи в ту ночь он добровольно подручным встал, никто его не неволил. Мог уйти спать, до этого полтора суток из земледелки не вылазил. А тут срочный заказ… Вот и… Ты, как на ноги встанешь, съезди к нему, поклонись. Литейщики доску чугунную со звездой на могилу его поставили. Зайдешь ко мне, расскажу, где искать…

Едкий туман, в который я вдруг погрузился, наверно, надолго отрешил бы меня от окружающих, но за мной явно следила Зойка. Она вновь толкнула меня плечам и, усадив за стол, внезапно, как и Олег, «проговорилась»:

— Знаешь?.. А я в наших старых рабочих просто влюблена! Потому и от завода ни на шаг. Надежно с ними как-то, спокойно. Все мелкое в них за войну отсеялось. Как породнились… Не все, конечно… Но большинство.

Разговором за столом завладели женщины. Они наперебой вспоминали, как им пришлось срываться с насиженных мест, бросать уютные дома, где любому гвоздю определено гнездо, и впервые ехать к чертям на кулички — далеко от родной округи, в края, о которых знали они лишь по каторжным песням. В их рассказах уже не было страха и горечи. Им и бескрайняя Сибирь рисовалась теперь родной деревней, хотя и вызывающей изумление.

— Лет двадцать скинуть, ей-богу, туда бы вернулась! — кричала тетя Вера. — Мы тут как копченые сельди в бочке. Локтями друг друга задеваем, мешаемся, настроение портим. Всяк за место, за должность дрожит. А там — простор! По одному расставь — по району достанется!

— По области! — возразил длинный Оглоблин. — Поболе наших. Я думаю: эх, кабы все там застроить, обжить! Тогда, пожалуй, и коммунизм настанет.

— Ох и политик! — Нина Николаевна пригнула лысую голову мужа к столу. — Сидел бы!

На душе полегчало. Может, от выпитой рюмки, разогнавшей кровь, или потому, что, поговорив о невозвратном, поздравив с приездом и кое о чем расспросив, меня оставили в покое.

Без помех разглядывал я знакомые лица, на которых расписалась война. Люди стали другими. Строже, собраннее, но в своем любопытстве — и ко всему огромному миру и к каждой мелочи в нем — дети детьми.

Они говорили и о Черчилле:

— Старый оборотень! Как Гитлер прижал, к нам под крыло. Теперь опять против нас подзуживает!