Пути и перепутья - [85]

Может, потому и Олег, и Володька, и другие школьные заводилы казались мне чуть ли не вундеркиндами, что они чувствовали себя раскрепощенно, перед остальными умели раскрыться? А я не мог, не умел и потому считал их особенными. Теперь-то я понимаю, что не выпуск наш был особенным, а время — быстротечные, яркие годы мирной передышки, когда посеянное в революцию, Октябрем, стало давать прекрасные, за душу берущие всходы.

Исчезли очереди у хлебных магазинов и керосиновых лавок, отменили карточки. Окончилась короткая, но тяжкая война с белофиннами. Вроде бы отдалилась угроза фашистского нападения: Гитлер подписал дружественный договор. Не стало таинственных ночных арестов. Все вздохнули свободнее, заметно повеселели и подобрели.

Будто сняли запруду, мешавшую течению. По воскресеньям в лучших местечках за городом гремели массовки, в городских садах устраивались народные гуляния. И наша улица тоже сделалась умиротворенной, ласковой. По вечерам мужчины встречались за «петушком» или «козлом», женщины запевали протяжные песни. Даже моя мать стала выползать на улицу. Ставила табуретку перед калиткой и во все глаза наблюдала, как расцветает жизнь.

И в школе, казалось, случилось чудо. Коллектив, создаваемый годами — в трудностях, противоречиях, — перешел в новое качество и словно заново родился.

Еще держали в ней педагогический Олимп лучшие учителя дореволюционных школ и гимназий. Но они были уже не просто мудрыми предметниками: в школе родился новый девиз — не только «За отличную учебу и примерное поведение!», но и «За активную всесторонне развитую личность!». В то время это были не просто громкие слова, а гвоздь, альфа и омега всей школьной жизни. Они отражали и ту первозданную жадность, с которой мы, дети рабочих, рванулись — пусть зачастую и бессистемно, наугад! — к сокровищам искусства и науки.

Число сторонников и поклонников Олега выросло неизмеримо. Когда зачитывали вслух сочинения «О встрече в будущем», написанные нами по заданию Елагиной, имя Олега звучало чаще других. Одни видели его военным комиссаром, другие дипломатом и даже членом правительства. Ему предрекали научную карьеру и честь небывалого открытия.

Об Олеге написал сочинение и я. Правда, по имени его не назвал — просто Другом, потому что, когда я размышлял над его будущим, то никак не мог связать Олега с какой-нибудь одной профессией. Поэтому и назвал свое сочинение: «Просто хороший человек». И ударился, как мне потом говорили, в «философию», а по-моему, в самую откровенную лирику.

Странно: я обнаружил, что для меня не так важно, кем станет Олег — выйдет ли из него академик или герой, прославится ли имя его или пребудет малоизвестным. Мне просто захотелось, чтобы Олег был всегда — с улыбкой своей и резкостью и даже, как я считал, с «хитростью», хотя и не ради себя, а для всех.

Я впервые, неожиданно для себя, открыл, что Олег просто очень хороший, порядочный человек. И тогда понял, как это важно не только для меня, но и для всех — уж во всяком случае не меньше, чем великолепный специалист или даже ученый. Специалиста, даже знаменитого, можно заменить — недаром так и говорят: незаменимых работников нет. А честного, хорошего человека? Никогда! Встреча с ним — удача, счастье, иногда согревающее всю твою жизнь!

И мне показалось, что этому у нас не очень придают значение. Говорят: «золотые руки», «золотая голова» — для всех понятно. А «золотое сердце»? Не принижаем ли мы это понятие, считая его чем-то обиходным, для дома и для семьи, а не общественно значимым? Не судим ли мы людей только «по деловым и политическим качествам»? А хорошие люди иногда даже сами по себе, безотносительно к заслугам, в силу только личных свойств необходимы как чистый воздух, в котором дышится легче и здоровее.

«Просто хорошим людям» пока не ставят памятники, как не поставили его скромному отцу Олега — Ивану Сергеевичу. Но, может, они потому и «хорошие», что не помышляют о памятниках, а просто живут, дольше всех согревая людские сердца? Не знаю, правда, счастливы ли они сами, но людям они дарят радость, доброту и ощущение прелести мира.

Словом, я расчувствовался, а может, и впрямь «расфилософствовался», конечно, по-своему, по-ученически, но все-таки сочинением этим неожиданно для себя произвел впечатление. Правда, Елагина заметила, что я-де не раскрыл «деловую и социальную суть хорошести», а ребята даже сомневались, сам ли я все написал, настолько им сочинение понравилось. Только Олег не удивился:

— Наконец-то! — воскликнул он, шлепнув меня по спине. — Прорвало? То ли будет, если совсем раскуешься!

Но что будет с нами — и не через годы, а всего через неделю, — предвидеть не мог и Олег.

Олег объявил классу, что директорша приказала парням собраться в пионерской комнате. На него стаей налетели девчонки:

— А мы что? Не люди?!

Даже Ира Чечулина остановилась поблизости и озадаченно хлопала длинными ресницами. Мне, правда, сдавалось, что девчонки просто рады случаю покрутиться возле Олега. Это я знал и по их дотошным расспросам о нем, которыми они меня поочередно мучили. Робкие с Олегом наедине, тут они галдели кто во что горазд. Олег краснел, прикладывал к груди руки, не чая, как прорвать их окружение: