Пути и перепутья - [22]

Поворотные эти годы для тех, кто не был их свидетелем, остались в густой тени войны и рядом с ней могут выглядеть лишь временем, ей предшествующим. А мне же предстояло понять, в чем сила и власть надо мной, обаяние и прелесть тех довоенных лет и тех людей, что даже после смерти своей живут в моем сознании, спорят со мной, говорят и будто даже совершают поступки; предстояло понять, что жизнь людскую, как и матушку-землю, объемлют, пронизывают свои «магнитные линии», которые одних людей, пусть разделенных временем, пространством, смертью самой, кровно роднят, а других, — к примеру, соседей по станку или дому — напрочь разъединяют; мне предстояло понять, почему события давно свершенные, полузабытые вдруг оказываются неоконченными, способными разгореться вновь, как разгорается костер от крохотной искорки, спрятавшейся в пепле.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Мать будто знала, что из школы я вернусь без креста. Втолкнув в сени, запустила руку за ворот:

— Олег сорвал?

— Сам…

— Отдай!..

— Выбросил…

После пережитого вместе с Олегом мать в моих глазах сразу поблекла. Я смотрел в ее пухлое, с кругляшками мутных немигающих глаз лицо без былого страха, с одним тоскливым ожиданием: «Чего же она? Бить?» Рубец от плетки протестующе вздулся на спине: «Не выйдет!» Но мать лишь вздохнула:

— Знамо, самой бы снять: крестик-то золоченый…

Впервые я без опаски шагнул за порог. Мать за обедом меня еще о чем-то спрашивала, но я слушал ее вполуха. Обжигаясь щами, я наблюдал за домом Пролеткиных, а потом отрезал:

— Мать, я к Олегу. Ты лучше меня не держи.

Она и не пыталась. Заставила только рубашку школьную снять да башмаки надеть старые:

— Невелики господа твои Пролеткины: сами кой в чем щеголяют…

С крылечка Пролеткиных я оглянулся на наши окна. К одному из них пристыло мертвенно-белое лицо матери. И сколько бы потом я ни стрелял через улицу взглядом, оно, как маска, белело там же. Из-за того, может, первый вечер в доме Пролеткиных и не запомнился мне. Или такой уж календарь нашей памяти, что отмечаются в нем не даты, а скорее события, а их, способных пережить годы, в тот вечер не произошло.

Могли мы в тесном закутке Олега, за тесовой переборкой и с байковым одеяльцем в дверном проеме, сидеть на его жесткой койке, притиснутой к длинному канцелярскому столу, и корпеть над учебниками или над книжками, взятыми Олегом из трех библиотек, — он с первого класса в них записался. Олег мог еще в тот вечер впервые воскликнуть, заглянув в Зойкину тетрадь:

— Вась! Ну почему все девки такие дурехи!

Или впервые потянуться мечтательно:

— Забыть бы все — книжки, делишки, тетрадки, манатки… И полететь бы во все концы! Все самому повидать да перепробовать. Разное, новое… А? Надоело одно и то же!

Могли мы в тот вечер и дрова пилить, и рубить капусту, и за водой для стирки носиться к колонке. Влезать на чердак, а то и на крышу, кидаться в саду земляными комьями: если не друг в друга — развивали меткость, увертливость, — то в любую случайную цель. Могли и просто затихнуть под мирные, а то и с разносом разговоры тети Веры с людьми, осаждавшими их дом с утра до позднего вечера.

В окрестных деревнях у тети Веры было много родных. Приезжая на базар или с какой оказией, они непременно ее навещали. Вязали к ограде лошадей, сгружали на хранение мешки с зерном или картофелем, а чаще заходили порадовать гостинцами и поболтать о жизни. Соседки с улицы, подружки из других поселков — кого только не привлекал дом Пролеткиных, двери которого запирались лишь на ночь. А днем тетя Вера держала их нараспашку, они мешали ей «крутиться». Ткнется в закрытую дверь с кастрюлькой или ведром и зашумит:

— Чего закрылись? Миллионы считаете?

Иван Сергеевич, отец Олега, царствовал в доме лишь поутру. Вставал он рано, за компанию с рабочими, но на завод отправлялся часом позже. И дом при Иване Сергеевиче даже в ненастье казался залитым солнцем. Свой день Олегов отец начинал обычно с шуток над деревяшкой. Выглянет за оконце:

— Не холодно ли? Дождь не сулят? А то простынет моя разлюбезная…

Веселым стуком его деревяшки наполнялись и сени и дом. Мурлыча песенки, Иван Сергеевич то Зойку ущипнет, то костлявым плечом подденет Олега, а то и к тете Вере подкатится:

— Ну, мать, когда на танцы пойдем? Забыла, как отплясывали в Армавире, когда белых-то вышибли?

А меня — попадусь я на глаза — донимал словами из ходового в ту пору рассказа Зощенко:

— Не робей, Вася! Дуй до горы!

Но наступала минута, всегда одна и та же, когда худощавое лицо Ивана Сергеевича не суровело, нет, а словно теряло живые краски. Блекла неяркая лазурь его чуточку усталых глаз, сбегали со впалых щек следы намытого холодной водой румянца. Все затихало в Иване Сергеевиче, и он уже не видел дома и его обитателей. Губы поджимались, истончая до угасания его полудетскую улыбку. Но она все же не гасла. Иван Сергеевич бережно нес ее на завод, вежливо, но сдержанно приподнимая полотняный картуз почти перед всеми, кого встречал на пути. Но только поглотит Ивана Сергеевича глубокий овраг, ломающий дорогу к заводу за «бетонными» домами, как кто-нибудь уже спешит к тете Вере.

— Ушел твой-то?