Пути и перепутья - [127]

— Все? — будто от забытья очнулась Зойка.

— Все…

— Ну-ка дай! — Она повертела в руках письмо, откинула голову. — Что же это такое, Вася?!

— Не знаю… Может быть… Надя мне рассказывала… Она написала Олегу, чтоб им пожениться…

— И он? Струсил? Да? — Зойка медленно опустилась на стул. — Или еще что-нибудь случилось? Но я бы знала…

— Значит, так! — Виктор властно пристукнул по столу ладонью. — Гадать не будем! Подождем Олега, и все прояснится!

— Бр-р! Ужасно! — Зойка поморщилась. — Каково теперь Наде? Шесть лет парней от себя отваживала, жила только Олегом. А теперь? Как людям в глаза глядеть?

Мне стало не по себе… В кого превратился Олег? Неужто так за войну очерствел, что чужие души считает игрушками? Или и для него, как для Хаперского, жизнь только подмостки, на которых можно топтать все напропалую, чтобы достичь своего? А стихи его, а призывы?.. Ложь?!

— М-да… Не ожидал я этого от Олега! — вырвалось у меня.

— Что?! — Зойка сразу насторожилась.

Могло произойти непоправимое. Припомнилась плачущая Надя со своей горькой исповедью, и я уже готов был считать свои сомнения за утверждения. Но тут появилась тетя Вера — приехала из лагеря вечерним пароходом.

— Не спите? — крикнула из палисадника. — Все живы?

— Мама! Мама! — Зойка молниеносно слетела с крылечка. — Ты посмотри, что Олег прислал!

— Что такое? — Тетя Вера выронила букет полевых цветов.

— Вот! Прочти.

Тетя Вера присела в уголке террасы и сразу растеряла свою бодрость — лицо стало замкнутым, будто слепым. Она приготовилась ко всему.

— Там очки мои в сумке. Подай.

Прочитав записку, она повеселела, отодвинула ее в сторону, на загорелом лбу расправились морщинки. Спросила Зойку:

— Меня никто не искал?

— Нет, мама, нет! Ты прочла?..

— Да чего читать-то! — Тетя Вера потянулась за своей сумкой. — Я уже все поняла… Поди налей в таз воды, ноги помою. Да цветы в воду сунь. Эх, красота там! У каждого отряда теперь свой домик. Всяк на свой манер разрисован. На кухне кафель, плита электрическая. А столовая!.. Стены стеклянные, пол под мрамор, и везде цветы. Но порядки — беда! Зашла на кухню, а там Грунька Семенова, с верхнего поселка, ты знаешь, с ее дочерью училась, забралась в котел, а туфли грязные, куртка заляпанная… «Ты что?» — спрашиваю. «Чищу! Судомойкой устроилась!» — «Да тебя самое, — говорю, — надо сначала отчистить. Дети же из котла будут питаться». А она только смеется: «Крой, — говорит, — Верка! Правильно! Раз ты взялась, будет порядок!» Любят меня все-таки бабы-то. Завтра в городе по делам покручусь, а ночным пароходом уеду на все лето.

— Но, мама…

— Что — мама! — сердито передразнила Зойку тетя Вера. — Молодчина Олег! Мужчиной становится. Да разве это у них любовь? Две встречи и полпуда писем. Что на такой любви построишь? Песок! Я Ваньку любила — он на войну, и я с ним. Он бы на Луну, и я туда же. Дня друг без дружки не прожили. Как обнимемся… Эх, что вы понимаете! — И она еще раз повторила: — Молодец Олег! Я сомневалась в нем. Неужто такой невзаправдашней любовью насытится!

— Мама! — Зойка смотрела на нее с испугом. Мысли мои перепутались, и я поспешил уйти.

4

Я спал на террасе, за тонкой стеной которой гоношились в сарайчике куры. Раньше я их никогда не слышал. Даже петушиные зори меня не будили. А тут раздражал любой шорох.

Врезавшись в сук, истошно взвизгнула пила на лесопилке на другом конце города. Ухал тяжелый молот на заводе, на станции сшибались вагоны, отдувался паровоз. С шоссе доносилось урчание машин, с реки — скрип уключин. Далекое сделалось близким, глухое в шуме дня — звучным.

Я подумал, что уснуть не удастся, и сразу уснул.

Разбудили меня те же куры — самозабвенным зазывным квохтаньем. Я вскочил и увидел, что солнце уже давно высоко — раскалило железную крышу, выкурило смоляной пот из стропил и изрядно выпарило меня. В чем был, босой, я поспешил во двор.

Перед крылечком лежала влажная тень, земля щекотала подошвы прохладой, и стало легко и тревожно, как бегуну перед стартом. Меня и впрямь охватило предчувствие, что я немедленно должен куда-то бежать, иначе опоздаю, упущу желанное.

На стуле у кровати висел со вчерашнего дня мой мундир — слишком тяжелый и жаркий, не в нем же бежать! Я вынул из чемодана легкие гражданские брюки, тенниску. И тут с пучком зеленого лука вернулась с огорода мать.

— Ты куда это рядишься?

— Почему ряжусь? Просто одеваюсь. Ты форму-то мою убери подальше. Я ее больше не надену.

Через полчаса я уже подходил к дому Ирины. Не знаю, какую скорость успел бы развить, окажись дом еще дальше, — меня всю дорогу будто подгоняли в спину.

На второй этаж по крутым ступенькам я словно взлетел, а дверь к Чечулиным была отворена настежь. Прислонясь к косяку, там стояла Ира, кусала длинный крашеный ноготок и исподлобья, зазывно, ласково взирала на меня.

— Привет! — глуховато поздоровалась она. — Я знала, что ты придешь. Выглянула на улицу — смотрю, мчишься. Ну проходи.

Пропустив меня в квартиру, Ира захлопнула дверь и заглянула мне в лицо. Голубые глаза ее подернулись поволокой:

— Ой, какой же ты хорошенький в этой белой рубашечке! Повернись! Еще! Милый…

Ее прохладные руки обвили мою шею. И всю Иру вдруг притянуло ко мне. Но… только на миг, она тут же меня оттолкнула.