Пути и перепутья - [73]

— Картина смущает людей. Уверен, ты уже в курсе, ты же наводила справки. Похоже, даже самые тупые осознают, что это ненормально. Но ни один из них не был способен на то, что делаешь ты.

— А что я делаю?

— Оглядись. Разве ты не узнаешь это место? Гобелены? Портьеры? Даже нотный лист. Ты внутри картины, Бель. Той самой, в которой я заперт уже сорок лет.

Как она не поняла этого раньше? Ведь каждый раз как она оказывалась здесь, во сне, комната всегда была одна и та же, и он непременно стоял на том же месте. Изобель медленно огляделась, постепенно начиная осознавать. Нотный лист вечно лежал свернутым на маленьком столике. Свет падал под тем же углом. Мольберт, пианино, кушетка — все это было не на картине, а в мастерской Бэзила, в тот день, когда он подписал свое имя изящной киноварью в углу картины. В комнате не было дверей, только это окно.

— Но как? — непонимающе спросила она.

— Понимаешь, все случилось именно так, — он откинулся на диван, вытянув ноги. — Оскар, конечно, несколько приукрасил истину, но, в целом, все происходило практически так, как он и описал. Он был моим близким другом… моим духовником. Я поверял ему все — в том числе и то, что не мог рассказать твоему дядюшке — будем называть его просто твоим дядей, все эти «пра» слишком утомительны. Твой дядя никогда по-настоящему не слышал, ему нужно было только зацепиться за что-то, чтобы блеснуть остроумием. За это я его и любил, но именно поэтому я не мог рассказать ему столь многого. И, конечно, я не мог рассказать о Бэзиле.

— Они были любовниками. В Оксфорде.

— Да. Твой дядя мог быть жестоким — ослепительно, поразительно жестоким. Он мог увести нового любовника у своего бывшего, так же легко, как дышал, но я не мог быть настолько безжалостен, чтобы сказать ему, что я — убийца его самого давнего друга. — Дориан сказал это так спокойно, так буднично, и только опущенный на руки взгляд выдавал то, что скрывалось под очаровательной внешностью.

Изобель не нашлась, что ответить, и он продолжил.

— То желание, что я загадал в мастерской Бэзила, та сделка стала реальностью. Однако Оскар кое в чем ошибся — я не уничтожил картину, не в тот день. Нет, нет, я жил… о, Бель, я жил так долго. Я похоронил всех, кто был мне дорог — твоего дядю, сестру, бесчисленных любовников. Я видел, как тот, кого я любил больше всего, сгорел в прах под утренним солнцем — он был вампиром и, знаешь, это не самая странная вещь в моей долгой жизни. Но это не могло продолжаться вечно. Ничто не вечно.

Он поднялся и подошел к пустому мольберту. Взял мастихин с ближайшего столика.

— Сорок лет назад, в похожую ночь, я поднял точно такой же нож и сделал то, что должен был сделать сто лет назад — он резко махнул рукой, и Изобель вздрогнула, но нож разрезал лишь пустой воздух. Дориан склонил голову и разжал пальцы, позволяя ему соскользнуть на пол.

— Я сам это начал. Время застыло для меня. Смерть тоже. И я думал, что готов покончить с этим. Думал, что обрету покой. Я чувствовал, как слабеет и умирает мое тело, Бель. И чувствовал мертвецов — своих мертвецов, как они идут. Но вместо покоя я оказался здесь, — он горько рассмеялся. — Полагаю, это лучше, чем застрять в доме. Картина может перемещаться, и у меня постоянно случается смена обстановки, — он отошел от мольберта и вернулся на диван. — Прости, что немного вышел из себя. Просто… у меня так давно не было собеседника.

— Из меня лучший слушатель, чем из моего дяди, — ответила Изобель. Она взяла Дориана за руку. Кожа была гладкой и прохладной, так что она едва удержалась от того, чтобы поднести эту руку к губам, поцеловать грациозные пальцы. — Но мне все еще трудно поверить, что это не просто сон. Я так долго копалась в дневниках своего дяди, что практически заучила некоторые письма наизусть. Не говоря уже о книге Оскара, — она покачала головой. — И все же не понимаю, как это могло произойти. Или почему. Хотя полагаю, что сейчас верю, что все это реально, и я действительно говорю с тобой — неуловимым мистером Г.

— Может, мне стоит рассказать тебе другую историю? — он улыбнулся, и Изобель кивнула.

Позже она с изумительной точностью припомнит его истории, они не сотрутся, как другие сны. Когда он исповедовался ей, казалось, что детали проплывают через комнату — запах болезни на верхнем этаже парижского отеля с плохой репутацией, стук костяшек в маджонге, заразительный смех знаменитого писателя. Его искренность обжигала, и иногда — постоянно — она думала, что его действия должны вызывать отторжение, и он, похоже, не осознавал ужасов собственной жизни, даже когда описывал их для нее. Она не могла подарить ему прощение, и Дориан наверняка это понимал. Но она могла слушать.

Изобель не заметила, как в комнате потемнело, пока легкий ветерок, тихо колышущий занавески, не рванул их с внезапной яростью. Окно с грохотом распахнулось, и стекло разбилось. Завывающий ветер принес с собой запах гари, соленого воздуха и крови.

Дориан вскочил на ноги, не выпуская ее руку.

— Что происходит?

— Не знаю. Ничего подобного никогда раньше не было, — он в ужасе задрожал. — Изобель, ты должна проснуться. Тебе нужно уйти.