Пути-дороги - [19]

Задув фонарь, мы знакомым двором отправились к щели. Но не успели сделать и нескольких шагов, как под нами разверзлась земля, и мы неожиданно свалились в погреб, слабо освещенный коптилкой. Не знаю, кто при этом больше испугался, мы или хозяева, которые находились в этом тщательно замаскированном, построенном, по русскому образцу, во дворе подвале.

Наши хозяева хранили тут свои скудные запасы: пшеницу, просо, немного сала, квашеную капусту и соленые огурцы в бочках. Они как раз перелопачивали пшеницу и просо, чтобы зерно не сгорело. Первым пришел в себя от испуга Геза: он по-детски улыбнулся, поднялся на ноги, подошел к хозяину и, обняв его за плечи, пробормотал что-то успокоительное по-русски, потом встал рядом с ним и тоже начал переворачивать зерно.

Уходя из погреба, мы уже вместе тщательно замаскировали квадратное отверстие входа, заложив его пучками соломы и дровами.

О крупных битвах второй мировой войны, когда на полях сражений в яростных схватках сталкивались сотни тысяч людей и орудий войны, когда после этих схваток поле боя покрывалось тысячами трупов и разбитой военной техникой, писалось уже много.

Один за другим шли обычные серые будни войны с их боями местного значения, небольшими потерями, мелкими военными невзгодами. И хотя мы не несли тяжелых, многотысячных потерь, жертвы были каждый день, и часто среди этих жертв попадались знакомые и даже друзья.

Процесс работы военной машины, протекавший как бы в замедленном темпе, оказывал на нас, пожалуй, более сильное воздействие, чем массовые катастрофы. Ведь что ни говори, а сознание человека способно воспринять только какую-то определенную сумму потрясений. Нашему батальону достался трудный участок фронта, протянувшийся по улицам разрушенного до основания села. От штаба дивизии, расположенного в деревне, примерно в десяти километрах от передовой, до наших позиций можно было пройти по ровной местности, последние километры которой хорошо просматривались и, естественно, хорошо простреливались противником. Мы не могли без риска для жизни высовываться из окопов. Поэтому солдаты весь день сидели, скорчившись в укрытиях, как лисы в норах. Горячую пищу мы получали раз в сутки, и то вечером, когда стемнеет. Это были одновременно и завтрак, и обед, и ужин.

Прием пищи проходил, как правило, под аккомпанемент сильного минометного обстрела, в котором часто с обеих сторон принимала участие и артиллерия. Поэтому у тыловых служак, среди ездовых и поваров наш участок фронта пользовался дурной славой, и они всячески старались увильнуть от опасных ночных «экскурсий» в расположение наших частей.

Бывали случаи, когда повара, не смея приблизиться к передовой, увозили ужин обратно, оставляя солдат голодными. Иногда, отказываясь ехать на передовую, они просили солдат приходить за ужином. А идти надо было за несколько километров в тыл. Но и солдаты неохотно покидали свои относительно безопасные укрытия.

Убитых и раненых эвакуировать в тыл можно было только ночью. Мертвые лежали до темноты под открытым небом завернутыми в плащ-палатки. Жара была страшная. На передовой стояла такая смердящая вонь, что, когда пищу наконец доставляли в окопы, многие испытывали к ней отвращение и у них начиналась рвота.

Мы, саперы, могли передвигаться по ничейной полосе только ночью. Правда, и ночью в последние недели даже в районе расположения КП дивизии мы все чаще рыли ходы сообщения под мощными налетами советских ночных бомбардировщиков. Поскольку я хорошо знал местность, то эвакуацию убитых и раненых в тыл было приказано проводить мне. Это означало одновременно, что я должен был сопровождать на передовую и повозку с ужином, поскольку именно на этой повозке я доставлял раненых, а иногда и убитых в наш тыл.

Длинными бессонными ночами у нас было достаточно времени для серьезных раздумий. Наш саперный взвод понес большие потери убитыми и ранеными, в том числе от своих же мин во время их установки. Профессия сапера сама по себе нелегка, это все мы хорошо знали, по, кроме того, мы видели, как преступно халатно ведется обучение саперов.

Постепенно померкла и слава нашего ротного командира, которой он пользовался на родине в период формирования батальона в селе Херень, когда направо и налево щедро раздавал увольнительные. Здесь же, на фронте, его как будто подменили. Из когда-то доброго и дружелюбного человека он превратился в чванливого тирана, который прямо-таки ненавидел всех нас, будто мы были виноваты в том, что он испытывает смертельный страх, хотя он ни разу не был не только на передовой, но даже и на ничейной земле. При разносах он все время ставил нам в пример гитлеровцев, а нас по делу и без дела обзывал дураками или скотами.

— Посмотрите на немецких солдат! Каждый из них — прямо-таки полубог! А вы по сравнению с ними — стадо свиней!

За несколько недель отношения ротного и солдат настолько ухудшились, что последние открыто угрожали пустить ему пулю в затылок, если он появится у них на передовой.

Старшиной роты был участник первой мировой войны, сутулый, небольшого роста, с больным желудком, сухопарый сверхсрочник, который столь же ревностно выполнял свои обязанности на фронте, как и на родине в казарме. Правда, он был исключительно человечен и относился к солдатам так, будто они были его лучшими друзьями. Поэтому все мы его очень любили и доверяли ему. Старшина тоже заметил перемену в поведении ротного и был не раз невольным свидетелем взрывов недовольства среди солдат. И вот однажды, «заложив» для храбрости за воротник, он устроил ротному сцену, в которой чуть ли не плача от возмущения начал разносить ротного за его грубое отношение к солдатам, а под конец сказал: