Путевые впечатления. Юг Франции - [15]

— Но почему ты мне рассказываешь об этих ужасных делах?! Я не священник… я не могу отпустить тебе грехи!

— Но ты мой друг и можешь меня утешить!

— Хорошо, тогда послушай! — произнес Амбруаз, приближаясь к нему. — Я буду говорить с тобой как друг, а не как священник, ведь ты пришел за советом, а не за отпущением грехов.

— Говори! Говори!

— Рано или поздно твое преступление откроется (от этих слов доктор задрожал), а это означает для тебя тюрьму, эшафот, а может быть, и того хуже… каторгу! У тебя жив отец, у тебя есть сестра: твой отец будет обесчещен, сестра не сможет найти себе мужа. Возьми мои пистолеты и пусти себе пулю в лоб в каком-нибудь укромном уголке леса Марсийи; я буду тебя сопровождать и заберу оружие. Завтра все будут говорить, что на тебя напали грабители и убили.

— А если в последнюю минуту мне изменит мужество? Если я только раню себя, а не убью?

— Тогда напиши письмо, что ты покончил жизнь самоубийством, спрячь его в ящик ночного столика и, если у тебя не хватит выдержки… ну что ж, я сам тебя прикончу…

Доктор застонал, отпустил руку Амбруаза и откинулся назад.

После минутного молчания Амбруаз заговорил снова:

— Ну что ж, значит, ты трус. Ложись спать, хватит об этом говорить!

— А то, что я тебе доверил, ты… никогда не разгласишь?..

— Ах ты негодяй! — прошептал Амбруаз. — Ты принимаешь меня за такого же мерзавца, какой ты сам!

Доктор опустился на колени около своей кровати; Амбруаз покинул комнату и пошел в спальню жены.

Утром он осведомился, видел ли кто-нибудь его гостя; ему сказали, что тот уехал на рассвете.

Полгода они не виделись. По прошествии полугода Амбруаз услышал, что доктор арестован по подозрению в отравлении жены и дочери. Слуга доктора, чья комната помещалась над покоями его господина, удивленный тем, что ночами хозяин, вместо того чтобы спать, то встает, то ложится, то ходит по комнате, однажды ночью спустился вниз, решив подглядеть за ним в замочную скважину; он увидел доктора, стоявшего на коленях посреди комнаты, и услышал, как тот просит прощения у жены и дочери. Этот слуга достался доктору от его тестя и был очень привязан к своим прежним хозяевам. Он пришел к старику, оставшемуся после смерти дочери и внучки в полном одиночестве, и все ему рассказал. У того и прежде были некоторые подозрения, но подозрения эти из-за отсутствия доказательств заглохли, и все свелось к тому, что он ничего не предпринимал, а просто перестал видеться с зятем. Он угасал в одиночестве, словно засыхающее где-то в стороне дерево; рассказ его бывшего слуги пробудил в нем прежние сомнения. Он спросил слугу, может ли тот устроить так, чтобы он сам увидел и услышал все, что происходит в доме; слуга ответил, что нет ничего проще: он спрячет его в своей комнате и, поскольку все повторяется каждую ночь, нужно будет лишь посмотреть и послушать, чтобы самому во всем удостовериться.

Так все и было проделано. Старик, которого убедили не столько слова, сколько бледность убийцы, в ту же ночь отправился к королевскому прокурору и дал показания.

На следующее утро доктор М. был арестован.

Он тотчас же во всем признался и сам пересказал сцену в Марсийи, объяснив судье, как в свое время Амбруазу, что он ощутил в себе настоятельную потребность выговориться и, подчинившись высшей силе, обо всем поведал другу.

И тогда Амбруаз был вызван в суд в качестве свидетеля и явился в Кон дать показания.

Допрос был назначен на следующий день, но вечером, как уже было сказано, доктор вскрыл себе бедренную артерию.

Освобожденный от обязательств, которые он сам на себя принял, Амбруаз смог теперь рассказать о том, что произошло. Впрочем, мы были первыми, кто услышал эти удивительные показания. До этого времени Амбруаз никому ни слова не говорил о преступлении доктора, даже своей жене.

Ясно, что ни о какой охоте на следующий день не могло быть и речи; к тому же Амбруаз должен был еще задержаться в Коне для дознания.

А потому в тот же вечер мы распрощались с ним и на рассвете следующего дня направились в Ла-Шарите, где должны были остановиться на пару часов.

КИТАЙСКИЕ ШТУЧКИ

Мы остановили карету напротив церкви, здание которой так никогда и не было достроено, но при этом уже превратилось в руины, а затем пешком отправились к г-ну Грасе: к нему у меня было рекомендательное письмо.

Господин Грасе — из числа тех приятных и любезных ученых, кто со святым терпением употребляют половину своей жизни на то, чтобы собирать одну из тех частных коллекций, что порой способны по своей значимости оказать честь музею большого города, а другую половину тратят на то, чтобы принимать назойливых посетителей, которые являются к ним с рекомендательными письмами от незнакомцев, не имеющих никакого права давать эти письма, и которых, тем не менее, подобный учтивый любитель древностей принимает с таким почетом, будто их прислал его ближайший друг. Разумеется, с нами все обстояло совсем иначе, ибо нас г-ну Грасе рекомендовал Тейлор. Поэтому прежде всего г-н Грасе предложил нам позавтракать вместе с ним.

После завтрака, поскольку погода на какое-то время прояснилась, хотя у нас все равно были опасения, что дождя на весь остаток дня не миновать, г-н Грасе познакомил нас с городом, ставшим столь знаменитым во времена ландскнехтов и войн Лиги и обязанным своим названием милосердию, которое проявляли его основатели. От средневековых сооружений города ничего не осталось, кроме развалин замка, остатков крепостных стен и церкви. Мы осмотрели все за полчаса, но тут г-н Грасе, которого мы одолевали расспросами с настойчивостью и любопытством путешественников, только-только начавших свою поездку, вдруг вспомнил о романском барельефе, увиденном им в одном частном доме за полгода до этого; громкими криками мы изъявили желание посмотреть романский барельеф, и г-н Грасе, подведя нас к дому, где таилось это сокровище двенадцатого века, постучал в дверь.