Путевые впечатления. Юг Франции - [10]

Прежде чем отправиться в Саксонию, император решил закончить свои дела с Церковью. Он прибыл в Фонтенбло и осведомился о своем преосвященном госте. Ему сообщили, что папа не покидает своих покоев, хотя ему было позволено прогуливаться по саду и каждый день в его распоряжение предоставлялись императорские кареты. «Да, да, — прошептал Наполеон, — ему хочется, чтобы его считали пленником». И он приказал доложить о нем Пию VII.

Их беседа была долгой и жаркой, насколько можно судить, но она не привела ни к какому результату. Пий VII предугадывал, что Наполеон падет подобно тем изваяниям ложных богов, какие первые понтифики повергали своим могущественным перстом, и он не пожелал ни в чем уступить. Наполеон вышел от него в ярости, усугубленной еще и тем, что из-за уважения к возрасту папы и силе его духа он был вынужден сдерживаться; и вот тогда, проходя по галерее Дианы, он встретил кардинала Феша и рассказал ему о том, что перед этим произошло, а поскольку кардинал хранил молчание, Наполеон воскликнул: «И чего же этот старый упрямец хочет, куда еще я должен его отправить?» — «Возможно, на Небо», — ответил кардинал, и эта реплика в то же мгновение утишила гнев императора.

Пий VII пробыл в Фонтенбло до 24 января 1814 года и во время своего заточения, то есть в течение почти что двух лет, оставался верен своему первоначальному решению и не пересек порога своей комнаты.

А между тем северный горизонт становился все мрачнее и мрачнее: грозный ураган несся прямо на Париж, и с каждым днем все ближе к столице слышался грохот вражеской канонады.

Тридцатого марта 1814 года, в девять часов вечера, двуколка, выехавшая из Вильнёв-сюр-Ван, сыпля искры из-под колес, остановилась в Фонтенбло; курьер, опередивший ее на десять минут, оповестил: «Император! Император!» За считанные секунды лошади были распряжены и заменены свежими; Наполеон успел лишь обменяться парой слов со станционным смотрителем:

— Вы слышали грохот пушек в течение дня?

— Да, сир!

— Значит, я не ошибся! И в каком направлении?

— В стороне Парижа.

— Да, это так. И когда они смолкли?

— В пять часов.

И двуколка умчалась, словно подхваченная ветром.

В десять часов вечера Наполеон был всего лишь в пяти льё от парижской заставы: сменив запряженных в Фонтенбло лошадей, он ехал с прежней быстротой. Проезжая мимо фонтанов Жювизи, он повстречался с каким-то адъютантом, тоже мчавшимся во весь опор. Император узнал его мундир, подозвал к себе и обменялся с ним несколькими словами; затем он вышел из кареты на дорогу, присел на один из каменных столбов, стоявших у ее края, долго и горячо обсуждал что-то с посланцем, велел принести себе стакан воды, взятой из родника, затем с прежним выражением лица снова сел в карету и тем же голосом, каким только что командовал: «В Париж!» — крикнул форейторам: «В Фонтенбло!»

Париж был сдан в пять часов пополудни, и противник должен был войти туда на рассвете!

Пять дней спустя Наполеон написал на отдельном листке бумаги несколько строк, которые, возможно, были самыми важными из всех, начертанных когда-либо человеческой рукой:

«Союзные державы провозгласили, что император — единственное препятствие к установлению мира в Европе, и потому император, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих детей от тронов Франции и Италии и что нет такой жертвы, включая его собственную жизнь, которую он не был бы готов принести во имя интересов Франции».

В Фонтенбло можно увидеть стол, на котором эти строчки были написаны, но никому не известно, что стало с императорским автографом.

В ночь с 12 на 13 апреля дворец неожиданно огласился криками: выскакивая из своих комнат и сталкиваясь друг с другом в коридорах, все спрашивали, что произошло, и чьи-то невнятные голоса отвечали: «Император отравился!»

Услышав эту новость, все кинулись к его покоям, но дверь закрылась за главным дворцовым маршалом Бертраном, герцогом Виченцским, герцогом де Бассано и хирургом Иваном — больше никто войти туда не мог. Все замерли, прислушиваясь: за дверью раздавались стоны.

Внезапно дверь распахнулась и сразу же закрылась, пропустив бледного, как привидение, доктора Ивана. К нему бросились с расспросами, но он молча отстранил рукой присутствующих, и все расступились, подчиняясь его приказу; он быстро спустился по лестнице, вышел во двор, увидел какую-то лошадь, привязанную к ограде, вскочил на нее и, помчавшись галопом, скрылся в темноте.

На следующий день, 13 апреля, Наполеон встал и оделся в обычный час, но его прекрасное лицо, всегда спокойное и задумчивое, было бледнее, чем всегда.

Так вот что рассказывают по поводу этого происшествия. Наполеон слышал о яде Кондорсе. С начала отступления из России он, решив не попадать живым в руки врага, вызвал Кабаниса и велел ему приготовить подобное зелье. Кабанис написал рецепт, и доктор Иван изготовил яд. В течение всего отступления Наполеон носил это зелье в мешочке, висевшем у него на шее; вернувшись во Францию, император поместил его в потайное отделение дорожного нессесера, с которым он никогда не расставался, а умирая, завещал сыну.