Путешествия за камнем - [16]
Предстоящее путешествие казалось простым, ясным и очевидным, и сибирский экспресс уносил меня, беззаботного, укачивая в ровном ритме удобного вагона.
Вот и Верхне-Удинск; пароход с громадным колесом на корме, вздымающий пену Селенги, заунывное пение матроса на носу, меряющего футштоком глубину, бесконечные мели, пустынные берега, оставленные улусы…
Вот Усть-Кяхта; прекрасная почтовая тройка по пыльной дороге довезла меня до пограничного города Троицко-Савска, — всем известной Кяхты! — старого перевального пункта для обозов с китайским чаем.
Отсюда должно начаться мое путешествие в верховья рек Хилка, Чикоя, Чикокона, на самой границе с Монголией.
Мне посоветовали пригласить с собой проводника, опытного забайкальского казака, хорошего парня Лариона, взять по две сменных лошади, на всякий случай по револьверу и обязательно надеть форменную фуражку; вооружившись всем этим, мы тронулись в путь.
В Троицко-Савском музее я успел бегло просмотреть литературу и карты, кое-что записал и зарисовал, но больше надеялся на казака, который хорошо знал бурятские и монгольские наречия, и в тех местах бывал не раз.
И вот началось мое странствование. Я не буду вам рассказывать, сколько я наделал тогда глупостей — и как путешественник и как исследователь.
Около заброшенного улуса на наших коней бросились голодные волки, — я их принял за собак и пытался отделаться нагайкой, и лишь энергичное вмешательство казака спасло наших коней, а может быть, и нас.
Утомленный заботами об охоте и добыванием пропитания, я почти ничего не успевал записывать в свою записную книжку; захваченные мною карты оказались старыми грубыми схемами, которые совершенно не отвечали ландшафту, а природа, чарующая природа Селенгинской Даурии, полная противоречий, так зачаровала меня, что не хотелось ни думать, ни писать, ни даже искать «красную землю». На нашем пути встречались то холодные полноводные реки, то бурные пороги стремящихся с гольцов бешеных потоков, то тихие спокойные луга, по берегам мирно текущих рек. Все смешалось в этом краю.
Здесь можно было видеть и картины, напоминавшие южную, залитую солнцем Украину, где, вместо кукурузы, так же высоко поднимались поля гаоляна, и картины, подобные нашему полярному северу с его вечной мерзлотой. Достаточно было заглянуть в любой колодец, посмотреть на свежий обрыв реки, чтобы всюду подметить на глубине нескольких метров белые полосы сплошного льда. И наряду с этим — совершенно изнуряющая жара; днем — обнаженные бронзовые тела монголов, ночью — неизбежные теплые бараньи тулупы. Нарядные кокошники «семейских» и беглые каторжане, укрывающиеся в заброшенных землянках. Все эти новые впечатления притупляли память о прошлом, об институте и даже о науке, невольно заставляли сливаться с природой, и вы начинали вести какую-то растительную жизнь…
Пароход на р. Селенге. Фото автора, 1916 г.
Постепенно, шаг за шагом, мы стали подниматься к верховьям Чикоя; поселения «семейских» становились все реже, отдельные улусы стояли заброшенными, леса южной тайги замыкались перед нами сплошной стеной.
А между тем, «красный камень» алюминиевый руды не давался нам в руки. Отдельные базальтовые покровы были лишены красной почвы; выступавшие светлые граниты на гольцах сверкали блестящими кристалликами слюды, белые и розовые мраморы образовывали целые скалы на берегах рек, но красной земли не было.
Мое предположение не подтверждалось. Мне казалось, что надо идти еще дальше на юг, где солнце еще ярче, где еще сильнее разрушаются черные базальты, и там, наконец, мы найдем нашу алюминиевую руду.
Я настойчиво направлял наш путь на юг, не замечая, что мы уже давно вышли за пределы взятых мною карт, что Ларион давно уже перестал разбираться в речках, речонках, падях и падушках — словом, что мы шли наугад.
Так продолжалось недолго. Очень скоро я понял, что «красной земли» нет, что у нас уже на исходе патроны, что кони устали, а сами мы, в сущности, не знаем, где находимся.
Я решил повернуть. Но, как всегда бывает, нам не повезло: началась непогода, небо заволокло тучами, солнца было не видно; тщетно пытались мы ориентироваться по стволам деревьев, обгорелым пням; в конце концов мы совершенно потеряли направление, продукты были на исходе, лошади совершенно выбились из сил, а сами мы молча шли вперед, в поисках севера. Сколько раз отдельный след лошади как будто бы указывал нам путь, но он сразу же терялся в трясине или на переправе, и мы снова оставались одни в беспредельной тайге.
Я помню, как сейчас, в одно туманное утро мы встали после довольно беспокойно проведенной ночи, разложили костер и попивали чай с маленькими кусочками последнего сахара. Мы обдумывали с Ларионом, куда нам идти, и совершенно не заметили, как у нашего костра вдруг появился человек… Он сидел на корточках, грел свои озябшие руки и с удивлением посматривал то на казака, то на меня.
Мы с ним разговорились. Он ехал на праздник осенней луны в большой Гусиноозерский дацан (монастырь). Он один из послушников этого ламаитского монастыря; он скоро будет большим ламой, так как уже умеет читать старые книги и петь старые песни. Он хорошо знает всю окрестность. Оказалось, что мы забрели очень далеко, — до железной дороги не меньше 200 верст, но совсем недалеко, всего в 60 верстах, есть русский курорт Ямаровка; там есть настоящие русские, и туда даже привезли на шести лошадях такую машину, что, когда в нее ткнешь пальцем, она начинает играть лучше, чем морские раковины, на которых играют в Гусиноозерском дацане. Он предложил нам сесть на лошадей, — он поедет вместе с нами до ближайшей горушки и оттуда покажет нам путь в Ямаровку.
