Путешествия никогда не кончаются - [18]

Однажды, вернувшись из города, я безмятежно шла из кухни в свою комнату. Я хранила там свои самые ценные вещи и держала ее на замке. Поэтому Фрэнки и Клайви деловито пытались проникнуть туда через окно. Они перешептывались как настоящие похитители бриллиантов. Я постаралась подавить приступ смеха, а когда это удалось, напустила на себя строгий вид и сказала:

— Вот чем вы, оказывается, занимаетесь, и как же это, по-вашему, называется?

Клянусь, до этой минуты я не представляла себе, что можно до такой степени обомлеть от удивления. Мальчиков будто током ударило. Они уставились на меня словно две оглушенные рыбешки, у Фрэнки глаза вывалились из орбит. Клайви, сраженный сознанием вины, смотрел в землю. Некоторое время у меня из дома никто ничего не таскал.

Несколько месяцев спустя Клайви по-настоящему напился. Не знаю, почему это случилось, но он наделал много глупостей. Украл, кажется, несколько ножей, пистолет и в довершение прихватил бутылку виски в полицейском участке, а потом недели две скитался по диким зарослям, боясь наказания. В конце концов он приплелся домой, полиция и работники социального обеспечения объявили его правонарушителем, отняли у калеки-матери, заявив, что ни она, ни другие родственники не в состоянии надлежащим образом воспитывать ребенка, и отправили Клайви куда-то на юг в приют для мальчиков. Ему было одиннадцать лет.

А меня вдруг начала грызть тоска, в душу закралось смутное ощущение, что я потерпела поражение. Я все меньше и меньше радовалась своей независимости, мне прискучило жить в моем фантастическом жилище и мечтать о путешествии, которое по-прежнему оставалось только мечтой. Внезапно я поняла, что мне тошно, потому что я медлю, делаю вид, ломаю комедию. Кто-то, может быть, и верил, что когда-нибудь мне удастся провести своих верблюдов по пустыне, но только не я. Эта мечта жила где-то на задворках моего сознания, я сосала ее, как конфетку, когда не могла заняться ничем более разумным. Это был мой мундир, мой панцирь, и, когда я окончательно падала духом, я напяливала его на себя и носила, как платье.

Мое беспокойство приглушала только сумятица повседневных дел и забот. Оба моих верблюда были больны и требовали постоянного ухода. Вечером я стреноживала их и отпускала пастись, в семь утра вставала и отправлялась их искать (на что уходило иногда несколько часов), приводила домой, лечила, объезжала Зелли, пыталась, без особого рвения, привести в порядок упряжь и занималась уймой других дел, потом садилась на велосипед и ехала в ресторан: три мили туда и в полночь три мили обратно.

Зелейка чудовищно похудела, она еще не пришла в себя после поимки и первого столкновения с людьми. Вместе с дюжиной других оцепеневших от страха диких верблюдов ее втиснули в грузовик, выпустили в загон, повалили наземь, стреножили и на несколько дней оставили в покое, чтобы она могла поразмыслить о случившемся. Ее жестоко избили и перепугали насмерть и, будто этого еще было мало, просунули сквозь ноздрю колышек. Приручение- жестокая пытка для верблюдов, даже в самых благоприятных условиях; во время поимки от истощения, ран и переломов иногда погибает половина стада.

Кейт не пришлось испытать этих мук. В молодости ее использовали как вьючное животное, обращались с ней ужасно, что Кейт запомнила на всю жизнь, а когда она впала в слабоумие, отправили вместе с ее другом на скотоводческую ферму в Олкуту. Саллей взял Кейт к себе, а друга оставил на ферме. Немудрено, что Кейт ненавидела все племя человеческое. В качестве верхового верблюда она никуда не годилась: непрерывно сражалась с носовым поводом и вообще была слишком стара и неподатлива, чтобы научиться чему-нибудь новому. Но зато Кейт была прекрасным вьючным верблюдом выносливым и терпеливым, и я решила использовать Зелли как верхового верблюда, а старушку Кейт как рабочую лошадь. Хотя Кейт никогда не делала попыток кого-нибудь лягнуть, при малейшем недовольстве она вертела головой во все стороны и щелкала зубами, выставляя огромные желтые безобразные резцы, а так как недовольна она была всегда, мне пришлось выбить эту дурь у нее из головы, для чего я несколько раз изо всех сил ударила ее по губам. Бедняжка Кейт сдалась без боя, но, как я потом ни старалась быть с ней доброй и ласковой, она до конца своих дней не доверяла мне. У нее было свое личное пространство радиусом в десять футов, и если какой-нибудь представитель вида Homo sapiens переступал запретную черту, она начинала реветь как сумасшедшая и не успокаивалась, пока смельчак не убирался прочь. Кейт спокойно стояла, широко разинув огромный рот, и ревела точно лев, умолкая только чтобы перевести дыхание. Если человек стоял около нее два часа, она ревела два часа. Кейт была невероятной толстухой. Однажды я взвесила ее на весах-грузовике, и оказалось, что в ней около двух тысяч фунтов — недурно для старой коротконогой верблюдицы! На спине у нее вместо обычного горба высилась гора бесформенного хряща, а при ходьбе ее толстые ляжки тряслись и терлись друг о друга. Моя Кейт была настоящим чудовищем.

В первые же дни после переезда на ферму Бассо я привела ветеринара и попросила осмотреть Кейт и Зелли. Это было начало моей нескончаемой беготни за ветеринарами Алис-Спрингса. Пока я готовилась к путешествию, я заплатила по их счетам сотни долларов, хотя они часто помогали мне бесплатно просто из жалости. Я довела этих прекрасных людей до того, что они пускались наутек и прятались, завидев меня в дверях своих лечебниц, или, захваченные врасплох, вздыхали и спрашивали: «Ну, кто сегодня у тебя умирает, Роб?», а когда я рассказывала об очередном верблюжьем несчастье, вздрагивали от страха. Тем не менее ветеринары научили меня бездне премудростей, благодаря им я узнала, как делать внутримышечные инъекции, попадать иглой в яремную вену, пользоваться ланцетом, надрезать кожу, накладывать швы, дезинфицировать, кастрировать, пользоваться пластырем, перевязывать, удалять гной и сохранять при этом невозмутимое спокойствие бестрепетного профессионала.