Путешествие за семь порогов - [6]

Гринька не стал слушать — на кухне он нашарил в груде сваленной одежды шапку и вышел на крыльцо. Карат был здесь. Радостный, он кинулся навстречу и лизнул Гриньку в нос. Гринька погладил Карата по спине:

— Ладно, лопай…

Карат послушно вернулся к горе рыбных костей. В это время на крыльцо вышел Саша Крапивин.

— Что, романтика заела? — спросил он.

— Ага, романтика, — неохотно ответил Гринька.

— Вот я им и толкую. Пускай поездит, похлебает наших щей, авось больше не захочет. У меня место в кабине есть…

— А ваша машина которая? — спросил Гринька.

— Да ты же ехал в ней, чудак!

— Вон та, что ли?

— Та самая… А из Светлогорска, говорю я им, отправили бы тебя самолётом за счёт родителей. Или со встречной колонной. Правильно?

— Правильно, — согласился Гринька. — А они что?

— Хотят тебя оставить в Дондугоне. Встречные машины придут — увезут в Ангодинск. Ну ладно, пошли в дом, чего мёрзнуть.

Саша пропустил Гриньку вперёд. Из комнаты слышался голос Нарымского:

— Прошу учесть: синоптики обещают значительное понижение температуры…

6

Реки вроде Днепра и Дона знамениты на весь свет. Но если даже слить их вместе, этого будет мало, чтобы получился никому неизвестный Олим, младший брат Туроки. Уж на что близко от него жил Гринька, а знал одно лишь название. И подумать не мог, что Олим — такая богатырская река.

Ледовая дорога шла между торосами. Берега то расходились на километры, то сближались так тесно, что издали казалось — не проехать. Временами они были обрывисты, скалисты, и по голым камням, как змеи, вились, переплетались корни сосен.

Вдоль ближнего берега изо льда торчали шесты, будто саженцы, — сосновые, берёзовые, осиновые. Жители Дондугона рыбачили и зимой. Пробьют пешнёй прорубь, опустят снасть, отметят место шестом, потом придут и проверят. В Ангодинске тоже так делают.

На обочине, пережидая колонну, стоял смуглый мужичок в беличьей шапке, в шинели, обрезанной по колено, в ичигах. На плече держал остромордую рыбину — хвост до земли. Шофёры открывали дверцы, что-то кричали, но рыбак только смеялся, показывая белые зубы.

— Осетра словил, — с завистью сказал Саша.

Крапивин не удивился, застав Гриньку в своей кабине, где тот уже сидел вместе с Каратом и терпеливо дожидался отправления. Он только покачал головой и сказал:

— Сильная штука — романтика…

И всё. И теперь они ехали по Олиму, всё дальше от Дондугона и всё ближе к Волоку. Гринька думал: поди, скучно ему одному в кабине, вот и рад попутчику. И отметил про себя его деликатность — не спрашивает, куда и зачем. Это хорошо — о чём говорить, он толком не представлял. Лучше помалкивать. Но о рыбалке можно было поговорить, хотя бы из вежливости. Гринька сказал:

— Здоровая рыба.

Саша оживился:

— Это что! Тут как-то выловили осетра — говорят, чуть не ровесник Ивану Грозному. Сто пятьдесят кило. Бревно!

— А что с ним сделали?

— Съели ровесника, что же ещё, — вздохнул Саша. — Жаль, не даст Нарымский остановки… А тут, под порогом, знаешь как ловится?

Гринька нагнулся вперёд, ощутив лбом холодное стекло. Ничего не видно — никакого порога. Белые берега, белая река вся в торосах, и далеко впереди стелется белый дым. Наверное, рыбаки жгут костёр. Где же он, этот порог? Уж не смеётся ли над ним водитель?

Гринька ударился лбом в стекло кабины. Колонна внезапно остановилась, изогнувшись, как поезд, — все машины были сейчас на виду. В голове колонны стоял «газик» Нарымского. Из «газика» выскочил длинный дядька, пробежал вперёд, обернулся, что-то прокричал. Все шофёры — и Саша тоже — вылезли на подножки, вслушиваясь. В кабину ворвался морозный воздух и слабо донеслось:

— … а-ай!

— Слыхал? — спросил Саша. — Пассажирам велено вылезать! И тебе, стало быть.

— Мне нельзя, — сказал Гринька.

— Опасно. Понимаешь?

— Всё равно нельзя.

Саша почесал бровь.

— Ну, будет мне из-за тебя… Дверцу открой. В случае чего — прыгай.

— Ладно.

Тем временем дверцы машин открывались, буровики, гидрологи, рабочие сходили на лёд и шли в обход колонны к далёкому рыбачьему костру.

— Вразнобой идти! — скомандовал кто-то.

Но и так шли не в ногу.

— А Нарымский что же не вылез? — спросил один из гидрологов.

— Ему всё равно головы не снести, в случае чего, — ответили ему.

Это было самое опасное место на Олиме. Здесь уровень реки упал, и ледовая корка повисла над водой, как мост. Перед порогами такое случается часто.

«Газик» Нарымского тронулся с места и покатился по льду, быстро уменьшаясь. За ним пошёл, мотая открытыми дверцами, «МАЗ», а следом зашевелилась и вся колонна.

— Может, вылезешь? — в последний раз предложил Крапивин, но Гринька мотнул головой.

… Когда колонна проскочила опасный участок и выстроилась в прежнем порядке, на этот раз с «газиком» Нарымского в хвосте, Саша спросил:

— Слыхал, как лёд трещит?

Гринька вспомнил, что сквозь шум мотора действительно слышалось что-то похожее на слабое потрескивание. И этот треск Гринька теперь запомнит на всю жизнь…

— Гляди — порог!

То, что издали казалось дымом рыбачьего костра, на самом деле было паром — он струился из длинной полыньи, похожей на остроносую щуку. В полынье бешено и беззвучно неслась чёрная вода, из которой торчали чёрные камни. Это и был первый порог Олима. Теперь дорога подошла к берегу. Колёса жёстко затряслись по земле, и за окошками вырос неприютный редкий лесок, закрывший собою свет, а за деревьями возникли вершины сопок.