Путешествие вокруг моего черепа - [20]

Пауза.

– Нет.

– Почему?

– Потому что врач до известной степени обязан соблюдать тайну и по отношению к пациенту.

Я смеюсь.

– Ты не находишь, Дюла, что второй твой ответ некоторым образом ставит под сомнение смысл первого?

– Да, нахожу.

– Чему же я теперь должен верить?

– Не знаю.

– Ну, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу. Благодарю тебя. До свидания.

На следующее утро в сопровождении своего секретаря я отправляюсь в приемный покой клиники Корани. Пока заносят в карточку мои данные, Денеш шутливо замечает, что я веду себя, как преступник, который после долгих колебаний и мучений решает явиться в полицию с повинной.

На мне поставили крест

Хочу, чтобы читатель поверил мне; я далек от мысли обыгрывать это дешевое сравнение насчет явки с повинной или представить себя перед читателем в более интересном, поэтически окрашенном свете, я охотно избежал бы всяческой «символики», – ведь я куда более читателя заинтересован в том, чтобы в незамутненно ясном, очищенном от каких бы то ни было эмоциональных осадков виде восстановить картину того, что произошло в действительности. Но именно поэтому я не могу не заметить, что в течение всей моей болезни, подсознательно, не заметно для себя самого (лишь сейчас я осознаю этот факт со всей очевидностью) я чувствовал себя виноватым в каком-то проступке, каком-то забытом тяжком прегрешении, и меня ничуть не оправдывало то, что я не могу вспомнить, в каком именно. Должно быть, поэтому от начала и до конца я не способен был жаловаться или бунтовать против своей участи. Что же касается символики, то читатель – если в нем достанет понимания и сочувствия к самому себе для того, чтобы присмотреться к собственной жизни, – вынужден будет признать, что изо дня в день с нами происходит три-четыре мелких, пустяковых события, которые характерны не только для этого дня, но и для данного периода развития нашей судьбы, нашей души; надо только научиться замечать эти характерные признаки.

К примеру, медицинское обследование в условиях строгого больничного режима – это я тоже вижу лишь сейчас – в точности соответствует предварительному заключению, которому закон подвергает взятого под стражу подозреваемого. И тут уж безразлично, идет ли речь о тюрьме или о комфортабельном государственном исправительном доме, – ведь подозреваемого волнует лишь осуждение провинности и ожидаемый приговор, а сам он, как бы ни завершилось дело, уже поплатился тем, что подозрение вышло на явь.

В больницу я поступил утром, однако мне сразу же пришлось раздеться и улечься в постель, не важно, как я себя чувствую – хорошо ли, плохо ли, – таковы больничные предписания. В ожидании первого врачебного обхода я прошу дать мне газеты, наливаясь злостью, пробую читать, но у меня ничего не получается, сестра милосердия тотчас вызывается почитать мне вслух, даже не спрашивая, чем я так взволнован. Я делаю вид, будто меня интересует передовая статья или напечатанный в газете рассказ, однако вскоре «вывожу» сестру на рубрику «Новости частного характера». Я уже готов вздохнуть облегченно, но, увы, на пощаду надеяться нечего: мы почти сразу же натыкаемся на сообщение, немногословное, правда, и набранное мелким шрифтом. Корреспондент с сожалением уведомляет, что с целью основательного обследования протекающего у меня заболевания я добровольно лег в одну из лучших клиник, и остается надеяться, что в скором времени, набравшись сил и т. д. и т. п. Подчинившись неизбежному, я жду продолжения и через полчаса меня уже начинает злить, задевая самолюбие, что до сих пор никто не позвонил сюда. Но тут я с ужасом вспоминаю Вену и поспешно принимаю меры, чтобы туда была отправлена телеграмма: «В газете ошибка, здоров, подробности письмом».

В десять часов начинается предварительное общее обследование. Доктор Ч. – веселый, остроумный, разговорчивый человек, мы легко сходимся с ним. Последовательность проверки рефлексов мне заранее известна, поскольку опыт уже достаточный; я сам вытягиваю руки перед собой, с закрытыми глазами наклоняю вперед туловище и откидываюсь назад, когда мне щекочут пятки, шевелю пальцами ног, как положено взрослому человеку, а не так, как обезьяны или грудные младенцы. Ну что ж, завтра с утра возьмем кровь на сахар и прочие пробы, так что уж не взыщите, слегка вас поколем. А не сыграть ли нам партию в шахматы? С превеликим удовольствием, после обеда я в вашем распоряжении. Я слышал, вы мастерски играете.

Смотрите-ка, вовсе не такое уж противное заведение эта клиника: тоска, тяжким камнем легшая с утра на сердце, отпускает. Послеобеденную шахматную партию я, правда, проигрываю, зато несколько человек веселых и милых знакомых, которые пока что лишь звонили по телефону, но позднее навестят меня, наверняка поднимут мне настроение. После обеда выглядывает солнце. Мною овладевает приятное ощущение безмятежного покоя. Я ищу причину: что бы это значило? Может, все дело в том, что я не работаю, получив предлог побездельничать? Нет, это чересчур поверхностное объяснение. Есть в моем настроении какая-то дотоле неизведанная новизна. Я впервые наслаждаюсь блаженным состоянием полной безответственности. Как мне растолковать это обычным, нормальным людям? Поймите: судорожно стиснутая душа вроде моей находится в постоянном и непрерывном напряжении, которое вы, счастливчики, испытываете всего лишь раз-другой в течение жизни; я же в каждый момент своего существования вынужден думать обо всей своей жизни. Для меня каждая минута означает столько же переживаний, как для вас, если, скажем, вы падаете вниз с седьмого этажа или вас подхватило смерчем; дурацкая чувствительность, как бы излечиться от нее? Или, может, это всего лишь чрезмерная встревоженность, сохранившийся с детства страх перед розгами, перед наказанием? Как говорит Шекспир: «Трус умирает тысячу раз, а храбрый – лишь однажды». Ну так вот, судя по всему, я излечусь от этой обостренной чувствительности – до чего же мне хорошо сейчас, не надо думать обо всей своей жизни, можно радоваться сегодняшнему дню; возможно, я болен, возможно, мне придется умереть, но это не имеет ничего общего с сегодняшним днем так же, как у меня нет ничего общего с тем человеком которого ждут впереди большие беды по той простой причине, что он появился на свет. Я тихонько перебираю эти мысли, впрочем, даже и не мысли, а всего лишь слова, не дожидаясь, пока логические сплетения принесут свои плоды, срываю их, едва дав им зацвесть, пусть хотя бы словесными цветами. Составляю две превосходные каламбурные рифмы для Дюлы-второго. Да что тут думать и гадать заранее, мало ли что может оказаться, само обследование может выявить сотни разных вариантов, и что бы там ни обнаружилось в конечном счете, у меня еще уйма времени думать, взвешивать, решать.