Путешествие вокруг моего черепа - [12]

– В чем дело, папа?

– Ничего, сынок, просто я должен чуть передохнуть. Не говори маме, знаешь ведь, последнее время на меня иногда нападает слабость. Сейчас пройдет.

Тяжело дыша, я прислоняюсь к афишному столбу, стараюсь делать глубокие, равномерные вдохи, с ужасом думая, что надо во что бы то ни стало избежать обморока; терпеть не могу публичных, а тем более уличных демонстраций. Приступ и в самом деле проходит. Взбодрившись, я тотчас трогаюсь с места и поспешно перевожу разговор на другое. Цини радуется, что мы продолжаем путь Стэнли в дебрях Вены.

Вечером мы отправляемся в одно занятное кабаре, где демонстрируют оригинальную жаргонную программу под названием «Соня на плюшевом диване». Хозяйка заведения – одаренная девица-еврейка, изгнанная из гитлеровской Германии, – настойчиво и продуманно, с поразительным чувством стиля и единства, теперь влачит здесь… о нет, не существование, а нечто такое, что является слиянием ее жизни с искусством. Вся окружающая обстановка подогнана сознательно и намеренно: душное подвальное помещение, дурно пахнущие декорации, неудобные столики, тошнотворные напитки и преотвратный кофе. С помощью этих деталей Соня явно желает что-то подчеркнуть. Напарник ее – высоченный мужчина с усиками, этакий левантийский торговец, по нему сразу видно, что живет он на какие-то другие источники дохода. Используя волшебный фонарь, он проецирует на экран примитивные иллюстрации к тексту, которые в буквальном смысле слова и изображают самый текст: слезы, которые насквозь пробивают пол, и большущий камень, который сваливается с души героя. Программа вроде бы и чепуховая, но вместе с тем интеллектуальная, есть в ней нечто невероятно талантливое, превосходное и наряду с этим некая неуловимая вульгарность. Под стать программе и сама Соня: маленькая, хрупкая, с болезненной худобой и чуть ли не прозрачной, податливой к веснушкам кожей, огромные карие глаза ее странно горят, как у лемуров. Язвительные губы, подобно двум алым змеям, пускаются в какую-то курьезную пляску: Соня поет о «мамеле» и «драмеле», то бишь о соблазненной девственнице. В исполнение она вкладывает всю душу и номер свой проделывает великолепно. Эта гадкая и волнующая лягушка откровенно издевается над всяческой женственностью и именно благодаря этому становится необычайно женственна. Она витает над тысячелетней человеческой культурой, словно бы ей дела нет до этой культуры, ведь сама она многими тысячелетиями старше и «великие эпохи» наблюдала с момента их зарождения, – она вызывает антипатию, и все же я ловлю себя на том, что, воображая Соню в роли жертвы, завидую дюжему мужчине, который в песне явился причиной «драмеле».

Будучи давним «habitué»[6] домов для умалишенных, поутру я провожаю жену в клинику Вагнера-Яурегга. Жене я в том не признаюсь, но мне импонирует, что у нее есть ключ от закрытого отделения. Она облачается в белый халат, и мы запираем за собою дверь. В отделении всего два врача, оба держатся вежливо, и мне льстит, что им знакомо мое имя. Они несколько церемонны и сдержанны, опытный глаз по их жестам тотчас определит, что им часто приходится бывать среди сумасшедших. Я поспешно вторгаюсь в подсобное помещение, где санитары удерживают на стуле здоровенного, полуобнаженного мужчину в странной позе – наклоненного вперед и таким образом выгнувшего спину. Один из врачей всаживает в спину мужчины длинную иглу, больной слегка втягивает голову в плечи, но не вскрикивает от боли. Я оказываюсь свидетелем нового эксперимента: вот уже в течение нескольких месяцев некий талантливый врач-невропатолог пытается лечить инсулином больных, страдающих раздвоением сознания.

В палату мы заходим вдвоем с женой. Мы подгадали попасть в спокойный момент: на койках чин чином лежат или сидят «буйные», то бишь пациенты этого отделения. Во мне все усиливается странное ощущение, возникшее сразу же, едва мы переступили порог: насколько невероятно, неправдоподобно все происходящее вокруг, точно в паноптикуме. Люди эти – вовсе не живые, а движущиеся восковые фигуры, и иллюзию эту лишь подкрепляет автоматическая последовательность их движений. Здесь все выглядит совсем не так, как на рисунке Каульбаха, изображающем дом умалишенных; рисунок этот в детстве повергал меня с ужас, настолько все больные там казались странными, не похожими друг на друга, непредсказуемыми в своих поступках, исполненными угрозы. Здесь же пациент, если он не спит, то непрестанно и монотонно совершает одни и те же действия, и движения его, как бы сложны они ни были, столь же предсказуемы и исчислимы, как ритм ткацкого станка. Именно поэтому не вызывает страха даже тот больной, кто кричит в полный голос или лает по-собачьи, – у тебя возникает обманчивое чувство, будто бы они всего лишь выполняют свои обязанности и разыгрывают определенные им роли только перед тобой, подобно ретивому служаке при виде входящего в комнату начальства. А стоит тебе закрыть за собой дверь, и они тотчас же прекратят это представление.

Первую койку занимает молодой человек поразительной красоты: стройный, темноволосый, с горящими глазами, экзотичный, словно вождь бедуинов. В полном изумлении я узнаю, что на самом деле он – отпрыск известной венской семьи, всего лишь неделей раньше с отличием защитил докторский диплом и в сущности уже готовый врач, но три дня назад у него обнаружилась шизофрения. На наш вопрос, как он здесь очутился, молодой человек надменно пожимает плечами: он понятия не имеет, чего от него хотят и почему его держат в клетке, точно бешеную собаку, а ему надо работать, он собирается открыть собственную приемную. Может, ему не верят? Тогда смотрите сюда. И он подобно барсу, изготовившемуся к прыжку, вскакивает на постели, горделиво распахивает халат: нашим взглядам предстает идеально совершенное мужское тело; я в испуге инстинктивно отшатываюсь назад, жена проявляет профессиональную выдержку и понимающе кивает. Пока мы направляемся к следующей койке, я исподтишка бросаю тревожный взгляд в его сторону: «господин доктор» сидит лениво, спокойно, безучастно, поглощенный изучением собственной правой руки, пытающейся поймать свой же большой палец – точь-в-точь такими обычно принято изображать умалишенных.