Путешествие вокруг моего черепа - [11]

Я мгновенно и с душевной радостью решил, что нет смысла ходить по врачам, диагноз себе я поставлю сам. При этом я не замечал, что давно уже нахожусь в процессе «диссимиляции», то есть усвоил ту специфическую манеру поведения, к которой иногда прибегают и душевнобольные, когда предпочитают не жаловаться на симптомы, а наоборот, отрицать их. (Разумеется, главным образом перед самим собой.) Хороших, серьезных, надежных врачей я избегал, меня раздражало, что их не удавалось втянуть в обсуждение моих «занятных» или, скорее, фантастических предположений; я искал общества тех эскулапов, с кем можно было беседовать на увлекательные биологические темы, заставляя их следовать за резкими скачками моей логики: тщеславию моему льстило, что интересный собеседник заслоняет для них пациента. Среди последних я нашел подходящих медиумов, которых мне удавалось подвести к такому заключению, какое я определил заранее: я внушал им, что они должны говорить, а затем оказывался очень доволен собой – вот, мол, до чего замечательная у меня врачебная интуиция. Таким образом у меня постепенно сложилось убеждение, что к хроническому никотинному отравлению добавился невроз желудка, и мне следовало бы поехать в Карлсбад, будь у меня время и деньги при этой адовой работе.

– Почему тебя все время заносит вправо? – спрашивает как-то Цини, когда я провожаю его в школу.

– Что значит – «заносит вправо»?

– Ты все время норовишь держаться правее, и под тебя приходится подлаживаться. Рано или поздно ты так и на стену налетишь. Я тогда зачитывался гениальной библейской трилогией Томаса Манна и в этот момент с увлечением рассказывал сыну об Иакове, так что замечание его оставил без внимания.

Но вечером, когда я с блаженным вздохом открыл книгу (дойдя до семьдесят третьей страницы второго тома), неоднократно протерев стекла очков и усиленно, но безуспешно помассировав веки, я вынужден был в конце концов принять к сведению, что стал слабо различать крупный книжный шрифт. Пора сменить очки, сокрушенно признал я, придется завтра идти в клинику.

За очками я не выбрался: надо было спешно покупать железнодорожные билеты. От жены пришло письмо с жалобой, что она стосковалась по Цини, и если в воскресенье я не привезу его в Вену, она забросит все свое учение и явится сама.

Заканчивалось послание упреком в мой адрес: «Что это за стих на вас нашел, – письмо ваше разобрать совершенно невозможно, какие-то сплошные каракули, и строчки ползут вниз. Почерк у вас резко изменился».

Встреча с умирающим

Грязный венский вокзал, когда к одиннадцати часам утра мы прибываем туда с Цини автомотрисой «Арпад», встречает нас неприветливой, дождливо-промозглой погодой. Каждой весною выпадает несколько таких дней, когда природа, поддавшись дурному настроению, словно бы решила передумать и, хоть разок нарушив установленный порядок, перескочить через лето; еще бы, она столько раз организовывала это колоссальное переустройство, не щадя затрат, не жалея краски, дабы расцветить зелеными, золотисто-желтыми и сине-кобальтовыми тонами свое необъятное капище, не скупясь на оборудование гигантской выставки плодов, птиц и насекомых, сопровождая всеобщее празднество сверкающим фейерверком и знойным теплом удивительнейшего центрального отопления. Перескочит она через лето, которое никогда не оправдывало ее расчетов, не окупало ее затрат, – перескочит да и повернет опять на зиму. И вот у вас полное впечатление, будто осень в преддверии зимы пробирает до костей слякотью и холодом, осенние лужи хлюпают под ногами на камнях мостовой, препротивный, безжалостный осенний ветер с сердитым брюзжанием проносится вдоль улиц, перхая и кашляя, как простуженный старик.

Промокшие, жалостно чихая, вылезли мы у дома в Йозефштадте из венского такси: сие престранное сооружение подагрически скрипит и сотрясается на ходу и благодаря своей высоко приподнятой крыше смахивает на потрепанного старомодного господина в цилиндре. Жена моя обосновалась на житье у семейства X. Госпожа X. – дама из эмигрантских кругов, нервная, интеллигентная, интеллектуально утонченная, образованная, знаток литературы, – словом, типичная представительница ушедшего пештского мира начала века. Супруг ее, превосходный врач лучшей неврологической клиники в Вене, месяц назад, в припадке внезапного умопомрачения, привязал петлю к ножке стула и, скорчившись на полу, покончил с собой. Не будучи лично знаком с ним, я от души жалел беднягу, сочувствовал и вдове, жили они душа в душу.

Обедаем мы в типичном венском ресторанчике поблизости от дома, вкушая седло барашка. Я пребываю в довольно хорошем расположении духа. Заходит речь о том, что венская фирма Раваг намеревается записать мое выступление на восковой валик, а затем, в субботу, уже в Пеште, я смогу услышать его по радио. Я мимоходом упоминаю, что последнее время у меня частенько побаливает голова, и радуюсь, что никто моей жалобы не слышит, по воле случая именно в этот момент разгорается жаркий спор вокруг некоей сплетни о двух общих знакомых.

После обеда мы с Цини прогуливаемся по Грабен. Он впервые в Вене (и вообще за границей), поэтому полон возбуждения, которое пытается скрыть, призвав на помощь всю свою благовоспитанность; с рвением истового пятиклассника, освоившего премудрости тригонометрии, тщится он вычислить высоту собора св. Стефана. Цини ухитряется мгновенно сориентироваться в городе и уже сейчас гораздо лучше меня читает карту Вены, подобно чутко принюхивающемуся щенку из романа Джека Лондона, обнаруживает здания, о которых прежде никогда не слыхивал, и помнит даже о том, что происходило в жизни его отца, а не только в его собственной. Его явно неприятно задевает, когда во время нашей увлекательной прогулки первооткрывателей ему вдруг приходится остановиться.