Путешествие в страну детства - [37]

Вечерами Колчак занимался в театральной студии Пролеткульта. Собираясь стать актером, — а он им потом стал, — Колчак не прочь был пофрантить. Он носил галстук, а то цеплял и черную бабочку.

Еще бывала у нас студентка сельхозтехникума Саша Сокол. Она приходила в сапожках, в защитного цвета юбке и гимнастерке с широким ремнем и портупеей. Такой костюм называли юнгштурмовкой.

Сашка здорово смахивала на парня. Из-под ее сдвинутой на затылок кепки торчал соломенный вьющийся чуб. Мне нравилось ее круглое, пухлое лицо с серыми отчаянными глазищами.

Ребята сидели на моей, на Шуриной, на Алешкиной кровати, накуривали облака дыма, спорили, пели «Сергий поп, Сергий поп», «Мы — кузнецы, и дух наш молод», а я торчал возле них.

Особенно в спорах «наламывал дров» Васька Князев…

В этот весенний день он был настроен особенно воинственно.

— Чего ты собачью удавку носишь? — выходил он из себя, пытаясь схватить Колчака за галстук. — Эти удавки таскают только нэпманы.

— Красиво же, — возражал Колчак, пытаясь вытрясти из Алешкиной гитары пряник, случайно засунутый мною.

Пряник гремел, звонкая гитара из дерева «птичий глаз» гудела.

— Красиво! — ехидничал Князев. — Погоны, эполеты — тоже красивые.

Сам Князев ходил в косоворотке из черного сатина, в кожаной куртке. Она скрипела и пахла сапожной мастерской. Верх кепки он сдвигал назад, над худущим лицом со сросшимися бровями торчал большой козырек.

Был Васька удивительно настырный, въедливый, всюду совал нос, ни с кем и ни с чем не считался…

Наконец Князев довел Колчака до того, что тот сорвал черный в красную тетрадную клетку галстук, скомкал его и швырнул в плиту.

— Давно бы так! — проворчал довольный Васька.

— Знаешь что, Князев! Брось загибать! — напустилась Сашка Сокол.

— А ты что, за галстук? — так и встрепенулся Васька. — Ну, конечно, красотки, барышни… Им подавай поцелуйчики в ручку, канареечку, ахи-охи при луне, — кривлялся Васька, изображая кисейную барышню.

— На черта мне сдались канарейки да поцелуйчики! — рассердилась Сашка. — Но одеваться человек должен аккуратно.

— А мне рабочая косоворотка дороже ваших галстучков да бабочков!

Шура порылся на полке, полистал какую-то книгу и потом сунул ее к самому носу Князева.

— Чего ты, чего ты? — не понял Васька. Шура ткнул пальцем. Князев ошеломленно уставился в книгу. Склонились к ней и Сашка Сокол и Колчак. Сунулся и я. И тут раздался хохот. В книге был портрет: Ленин читает газету, а на груди его галстук.

— Ну так вождь… Он может, — забормотал растерянный Князев.

— Орет-орет, — разозлился Колчак и полез в плиту, начал стряхивать с галстука золу, пепел.

— Все равно у тебя внутри… не того, — снова начал приходить в себя Князев. — Трень-брень разводишь, понимаешь, нэповскую цыганщину, всякие мещанские романсики голосишь: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», — передразнил он козлиным голосом. — И прозвище свое терпишь!

— У тебя у самого фамилия контровая — Кня-зев! — напустился Колчак. — Лакей, что ли, Князев?!

Сашка Сокол захохотала, Шура добродушно усмехнулся, а Васька густо покраснел, даже роса пала на лоб. Должно быть, Колчак затронул его больное место.

— Ничего себе, фамильица для комсомольца, — издевался Колчак, тряся высоко поднятую над головой гитару. Пряник выпал из дыры, лег на струны. Колчак вытащил его, откусил и заиграл: «Умер Касьянушка, умер бедняжечка».

— А я что, — виноват, что ли?! — заорал Васька. — От прадедов эта фамилия. Не лакеи, не подпевалы они были, а рабы Князевы.

Зимняя рама была уже выставлена, сквозь хорошо промытое стекло окна виднелся просохший двор и свежие, усыпанные вздувшимися почками, тополя. Тучи заклубили небо, но все равно этот серый денек весь был весенним, он бередил душу. В приоткрытую створку проникал запах клейких почек. Но на Ваську даже весна не действовала. Его непримиримая душа так и рвалась в бой.

Добрался он и до Шуры.

— Ты вот тоже — хорош! На полке политграмота… Ишь ты, целый ворох членских билетов! — Князев взял стопку книжечек, перебирал их: — Общество «Друзья детей», «Воздушный флот», «МОПР», «Долой неграмотность»… Учишь, конечно, азбуке каких-нибудь темных прислуг… Ага, вот и билетик «Воинствующего безбожника». А в углах у тебя что? Как же так получается, а? У комсомольца, и вдруг — иконы.

Глаза Князева стали ехидными.

И без того смуглое лицо Шуры потемнело еще больше. Он кивнул на стену.

— Где ты их видишь?

— А там, — и Князев ткнул пальцем на дверь в соседнюю комнату. — Весь угол от потолка до пола боженьками изукрашен.

— Ну, Васька, ты каждой бочке затычка! — удивился Колчак.

— Там комната матери, — сердито ответил Щура.

— А в кухне соборный иконостас? Кухня-то общая.

— И кухня материна, — все больше темнел Шура.

— Да-а, брат, не того, не того… Как-то не по-нашему все это, — многозначительно протянул Князев. — Топорик, топорик нужно иметь! У меня тоже маманя поклоны била. А я однажды взял да и посшибал всю эту мазню богомазов! Старуха в рев, аж вся трясется, по полу елозит, собирает…

«Ну и балда», — подумал я. Мне стало жаль старуху. На ее месте я представил свою маму и даже отвернулся от Князева, так он стал мне неприятен.