Путешествие в Армению - [44]

Моя рука готова смерть нести,

Моя нога сбивается с пути.

Мой смраден вздох, походка не тверда,

Я не оставлю по себе следа.

И воля к благу у меня шатка,

Зло крепко, добродетель не крепка.

Божественный завет я позабыл,

Указанный запрет я преступил.

Я — дичь, не избежавшая стрелы,

Бежавший раб, упавший со скалы,

Я — узник, чей конец наступит вскоре,

Морской разбойник, что утонет в море,

Я — робкий ратник, я свидетель лживый,

Нестойкий латник, пахарь нерадивый,

Священник, презирающий амвон,

Законник, попирающий закон,

Звонарь церковный, невпопад звонящий,

Я — проповедник, смутно говорящий…

Я — полководец, робкий и бесславный,

Слуга лукавый, раб самоуправный,

Я — песня — сочинителя позор.

Для обвинителя я — приговор.

В наши дни много пишут о Нарекаци и пытаются исследовать этот феномен в его родственных связях с психологической атмосферой произведений Достоевского. Сравнение плодотворное. Много общего в приемах обоих писателей: множественность людей, живущих в одном человеке, непримиримая душевная раздвоенность героев, вытекающие отсюда муки, жажда исцеления, надежды, отчаяние и так далее. Все песнопения Нарекаци, как я уже сказал, строятся по одной схеме, и, хотя горек опыт самопознания, в конце неизменно возносится мольба Богу об отпущении грехов и выражается надежда на то, что человек вновь обретет самого себя и спасется. Но в его стихах, помимо мыслей о мирской суете, живет сознание тщетности надежды на то, что люди со временем станут лучше. Это тоже сближает двух писателей. Но больше всего роднит армянского монаха с Достоевским последний из приведенных стихов:

Для обвинителя я — приговор.

Идея преступления, заслуживающего наказания. Помимо всего прочего, человек несет на своих плечах каторгу. Такова его доля. Вот отрывок из другой главы:

Гл. 23

III

Я вижу воина — и смерти жду,

Церковника я вижу — жду проклятья,

Идет мудрец — предчувствую беду,

Идет гонец — могу лишь горя ждать я.

Кто сердцем чист — порог мой обойдет,

Благочестивый горько упрекнет,

Навстречу мне не сделает ни шага.

Водой испытан буду — захлебнусь;

От испытанья зельем не очнусь;

Услышу тихий шорох — устрашусь;

Протянут руку — в страхе отшатнусь,

Учую зло во всем сулящем благо!

На пир я буду позван — не явлюсь,

На суд твой буду призван — онемею,

Ниц упаду, слезами обольюсь,

Как будто говорить я не умею.

Армяне часто и вполне справедливо жалуются на то, что их древние и новые поэты плохо поддаются переводу. Действительно, трудно в полной мере передать в переводе своеобразие поэзии. Нарекаци, очевидно, представляет большие трудности для перевода, так как язык его древний. Поэт, говоря в большой книге примерно о том же самом, никогда не повторяется, вводит новую окраску, другие детали и картины. Поэтому перевод его произведений даже на новоармянский язык — дело непростое. Как ни растекается слово-река поэта, сколько рукавов ни отходит в стороны, от этого не страдают глубина и сила течения.

Как все сочинения древних монахов, оды Нарекаци сопровождает памятный постскриптум — ишатакаран. В нем автор так определяет свою поэзию:

«Солнце, круглое, светлое, лучистое, отсчитывает часы дня и, радуя глаз, прогоняет ночной мрак. Этот светоч, дарованный нам Господом, в своем бесконечном движении уносит годы и собирает их в века, давая иногда новую жизнь нашему недолговечному, смертному миру. Итак, когда оканчивался девятый и мы вступили в славный десятый период нашего армянского календаря, через три года после похода, предпринятого победоносным великим римским императором Василием в северо-восточные провинции, когда от своих больших и протяженных границ, отмеченных столбами из огромных камней, простирая руку и взмахивая длинной крепкой плетью, он стремительно двинулся направо и налево, чтобы захватить и поставить под свой скипетр многочисленные страны, — именно в это время, когда мы жили в покое, ибо были сокрушены наконец враги нашей церкви, я, иерей и монах Григор, последний среди писателей и самый молодой среди учителей, с помощью брата моего, бесподобного Иованеса, монаха из почтенного монастыря, где оба мы, родные не только по крови, но и по духу нашему, вере и мысли, вели общую жизнь, два человека с одним и тем же лицом, взирая нашими четырьмя глазами на тот же самый путь таинства, — я заложил краеугольные камни и на них укрепил, построил и написал эту полезную книгу, соразмеряя созвездие многих ее глав в одном замечательном сооружении.

И теперь я молю вас, всех, кто вкусит с этого уставленного разными блюдами стола, вспомнить нас с чистой любовью в своих набожных мыслях, благочестивых молитвах и достойных молениях. И ваше имя запишут в Божественную книгу жизни».

Как мне объяснили, каждый из периодов, о которых упоминает Нарекаци, — это пятьдесят лет. Для того чтобы установить нужную дату, надо прибавить к армянской 551 год. Следовательно в 1001 или, точнее, в 1002 году Григор Нарекаци «укрепил, построил и написал» свою книгу. Следовательно, он называет императора Василия Болгаробойца.

Произведения Нарекаци вызвали брожение среди соотечественников. Его идеи намного опередили свое время. В прошениях Господу, как назвал Нарекаци свои песнопения, церковь как посредник между Богом и верующим была устранена. Человек с открытыми ранами стоит лицом к лицу с Богом. То есть, по существу, с самим собой, ведь Бог не подает голоса. Решения разных вопросов и формы воздействия церкви опровергались хотя бы тем, что после ее пятивекового существования верующий чувствовал необходимость обращаться непосредственно к Господу. Затем страсть к самобичеванию, душевные глубины, затрагиваемые страшными признаниями, крайнее отчаяние, внушаемое земным миром, — все это придало поэзии Нарекаци трагическое напряжение и способность волновать и питать духовно ряд поколений. Поэтому до сих пор не пропадает к ней интерес.