Путешествие с двумя детьми - [15]

Подрывающее упоение косяком, но после того, как я уже повалился на ложе, ребенок-попугай садится возле и целует мой лоб.

Вторник, 6 апреля

Падать навстречу любви. Падать все ниже. Распускается бутон лихорадки. Вот она, лихорадка.

Я пишу на краю бассейна, в тени, на круглом столе, накрытом нежной тканью полинявшего розового цвета. Милый ребенок лежит на шезлонге. Взрослый в бермудах идет мимо со своим плейером. Птицы. Кудахтанье девочек. Темнокожий мужчина собирает сачком тину, испражнения жаб, спрятавшихся на рассвете.

Уже далекие воспоминания о предыдущем дне, сокрытые дымом косяка, будто туманом, впитывающей все в себя губкой. Тем не менее, столько вещей, о которых можно рассказать.

К шести вечера милый ребенок проголодался, ожидание ужина напоминает о школьной пытке, он высокомерно требует своего пайка, и я сдавливаю его лицо ладонью. За ужином под тентом шапито с мужчинами в тюрбанах и колоннами размалеванного дерева, похожего на тотемы, Б. предлагает игру, чтобы каждый поочередно дал другому определение одной фразой. Я пытаюсь увильнуть от игры: боюсь, что должен буду как-то определить вслух милого ребенка. Я говорю о ребенке-попугае, что он одновременно резвый и томный, наделен большой женственностью (которая могла бы позволить ему носить декольте, не будучи смешным) и очень мужской крепостью. Очаровательный ребенок говорит о взрослом, что он - великий нежный злюка, а обо мне, что я великий злой неженка. Слово «злой» сказано: я как раз боялся, что меня вынудят определить его, очаровательного ребенка, именно этим словом. «Это злоба разлуки», - говорит Б., заканчивающий фразой о ребенке-попугае, которая жжет ему губы: он - старая женщина, укрывшаяся в Детском теле.

Будто пансионеры, мы проходим в салон: столетний старик занят приготовлением чая: он сидит на ковре по-турецки перед жаровнями, чайниками с инкрустацией, скрученными и перемешанными листьями мяты, на треножнике кипит большой чугунок, старый мужчина переливает настоявшуюся воду из одного сосуда в другой с театральностью, за которой не удается скрыть очевидное: чай, подаваемый нам с почтительностью, в которой мы не умеем распознать презрения или высокомерия, - отвратительная бурда. Потом он открывает перед нами дверь, и мы попадаем из его логова в прекрасное видение: сложно соединенные между собой желобки голубой воды подсвечены, прожекторы всеми цветами радуги освещают пальмы, лай шакалов и кваканье жаб кажутся записанными на пленку, столь внятно и регулярно они повторяются, в высоких деревьях будто притаились укутанные мужчины с кинжалами. Мы направляемся к бассейну, я несу ребенка на плечах, мне хватает сил поднять пятьдесят шесть килограмм, я немного шатаюсь, идя вдоль желобка. Я опускаю ребенка и три раза целую в губы. Милый ребенок исчез.

(Утром меланхоличному ребенку нужно одиночество, прохлада, он идет отвлечься один в кровать другого ребенка, словно, чтоб искупить неверность прошедшей ночи. К нам он присоединяется лишь позже на краю бассейна, отсутствующий, сонный).

Милый ребенок куда-то пропал, но его голос в потемках дороги нас потревожил: он сидит на скамье с двумя девочками. Он подходит к нам и просит разрешения переспать с этими девочками; обращается по очереди к Б. и ко мне, но мы не спешим с ответом. Угрюмый ребенок, немного обезумевший от присутствия девочек, остается у нас в ногах. Втроем мы возвращаемся в номер, зажигаем свечу, стоящую на камине, пытаемся разжечь огонь, но дерево, кажется, сырое. Взрослый приносит в жертву лавандовый уксус, опрыскивает им два не подчиняющихся полена. В свой черед я жертвую туалетную воду, потом всю переписку, этот блокнот для записей, мои книги, Леопарди, Расина, Малларме, даже птицу, которую ребенок сплел из пальмового листа, все это мы кидаем в пламя. Мы втроем брошены, и нам нужно обязательно поддерживать огонь. Одновременно рядом и далеко, очаровательный ребенок приносит в жертву свою невинность в объятиях девочек, которых он нашел, и мы исчерпываем все наше дыхание, раздувая огонь, глотаем белый дым, жжем наши глаза, сменяем друг друга, сидя на корточках против огня, бегаем в темноте, чтобы собрать сухую листву, выпускаем пауков на наши постели, мы - три гаруспика[7], и разжигание враждебного нам огня становится брачным обрядом, или же тем, может быть, роком, что идет против любого брака, происками, сохраняющими то самое целомудрие. Мы оставляем в огне мундштуки наргиле[8], швыряем туда наши нирваны. Как только огонь исчезает, рассеивается в темноте, он сразу же магическим образом вспыхивает вновь, возрождается, возникает в топке и освещает нас, Дарует новую надежду. Или же пламя на расстоянии поддерживает эрекцию ребенка и раздвигает, увлажняет промежности девочек, или же это пламя бросает вызов простейшему притяжению женских и мужских полюсов. Угрюмый ребенок в беспокойстве нас покидает. Взрослый уходит. Я остаюсь один охранять огонь и вытягиваюсь на полу. Даю ему добровольно угаснуть. Наконец, спустя час, во мраке, квадратура восстановилась, я говорю, что хочу спать возле несговорчивого ребенка.