Путешествие по Советской Армении - [130]
Большой сыроваренный и молочный комбинат в Степанаване, гордость района, дает Армении и всему Союзу знаменитое лорийское масло и «швейцарский» армянский сыр. Бывшая старая крепость Гергеры, когда-то описанная Пушкиным во всей ее дикой живописности, стала красивым советским городом с самым здоровым в Армении климатом.
Отсюда — последние километры зеленой лорийской степи, с ее медоносными лугами, знаменитыми пчельниками, лучшими в республике стадами — вот они сходят, красные от заходящего солнца, тучные, отъевшиеся, с необычайно крепкими, приспособленными для гор копытцами, в своей торжественной медлительности, с лорийских нагорий в долину.
Дальше — бывшая Воронцовка, теперь Калинино. Еще дальше — граница Грузинской ССР.
Но помедлим немного у огней Дзорагэс…
Образ природы, — как и настоящее большое искусство в книгах и на экране, — всегда умеет передать глубину времени, чувство пройденной, прошедшей жизни. Мы живем, не ощущая ухода жизни. Мы не носим в сознании всей длины прожитых дней, как ту катушку фильма, хранящую протяжение кадров, которая, чтобы начать воплощать образы, должна разматываться. Но вот, проездив с читателем по всей маленькой стране Армении, с бесконечным разнообразием и богатством ее древнего и нового облика, я снова оказалась там, где прожила четыре года, работая над романом «Гидроцентраль», — на втором участке строительства районной Дзорагетской гидростанции, в шести километрах от станции Колагеран, по Степанаванскому шоссе (названному мною в романе Чигдымским), над речкою Дзорагет (названной мною в романе Мизинкой). И словно размоталась большая катушка фильма до последнего кадра, — от этого знакомого облика земли вдруг острое, как от большого искусства, ощущение расстояния прожитого времени, чувство прошедшей жизни:
Самые счастливые периоды моей прожитой жизни — жаркое лето в Ахпате в 1917 году, четыре бурных года в Колагеране (1927–1930) — связаны с землею Лори, с рассказами о Мокрых горах, где создается погода для Армении, с градинами, побивающими посевы, с бурей, идущей от горы Лалвар, с лорийским крестьянством — молчаливым, умным, берущим легко, в сандалиях из буйволиной кожи, самые трудные тропы, по которым, кажется, и коза не пройдет.
Лори — зеленое море ущелий, стоящих вертикально, с обрубленными, плоскими, как столы, вершинами, где почти недоступно одна от другой, как птичьи гнезда, разбросаны крестьянские деревушки. В великой бедности и непрерывной борьбе за ячменную лепешку жили там столетиями крестьяне, едва общаясь друг с другом, почти не выходя за пределы кучки своих маленьких домиков, и десятками лет терпеливая лорийская женщина несла на плечах кувшин с водой, набираемой из родничка за несколько километров от ее земляного жилья…
И мне захотелось окончить книгу одним, дорогим мне, образом, развитие которого шло в обратном порядке, — не от молодости к постарению, а от старости к помолодению.
Когда в 1927 году пришли в эти горы первые городские люди с теодолитами и стали вымеривать и провешивать, намечая трассу будущего канала, а со станции Колагеран пошли грузы строительных материалов и возле круглоголовой базальтовой скалы (позднее названной Кошкой), стоящей над речкою Дзорагет, по зеленому склону раскинулся деревянный городок второго строительного участка, — нерешительно потянулись лорийские крестьяне вниз, в рабочие бараки. Они шли с мешком картофеля, с густым буйволиным молоком в бутылке из-под боржома, чтобы продать скудные дары своей убогой земли городским людям. Приглядевшись, кое-кто из них остался на стройке — работать.
В деревянном бараке, где я жила первую зиму, сторожем был один из таких крестьян, беднейший из бедняков, Шакар. На строительстве его звали «дедкой». Он шел горбясь, говорил шепотком, с трудом сводя бескровные губы над цынготными деснами. Из-под мохнатых бровей глядели добрые крестьянские глаза; цвета его волос разглядеть было нельзя, — мохнатая баранья папаха и днем и ночью сползала у него на самые брови; щеки Шакара были покрыты серой, неровной щетинкой. Носил он и летом и зимой какой-то вывороченный тулуп, из которого лезли во все его дыры клочья свалявшейся шерстяной ваты.
Невнятно бормоча что-то себе под нос, ходил Шакар из барака в барак, таская на плечах дрова, стругая щепочки для растопки; орудовал самодельной метлой, начисто подметая коридоры; ставил нам чайник с кипятком под матрац на деревянную койку, чтобы подольше сохранилось тепло; изредка скупо сообщал свои деревенские новости: отелилась корова, заклевали петуха в драке.
Первые месяцы на стройке были трудные. Мы спали в шубах, — сквозь щели барака зимней ночью, прижмурясь, можно было увидеть серебристые усики звезд. Волки подходили вплотную к баракам и выли от голода. Собаки хрипели им в ответ, забиваясь под половицы. Потом медленно, день за днем, стала налаживаться жизнь, проступили великие очертания нового нашего быта, заработал местком, пошли дела в клубе, всколыхнулась молодежь. И старый Шакар стал захаживать к комсомольцам; стоя в дверях, прислушивался к чтению газеты, вставлял слово, два.
