Путешествие по Советской Армении - [128]

Любимые лица прошли, как во сне,

Прошли, будто множество ярких цветов,

Что прошлой весной здесь на склонах цвели,

Прошли, как ручьи прошлогодних снегов…[170]

(Перевод В. Державина)

Летом 1917 года этнографическая экспедиция доктора Ерванда Лалаянца — в составе самого доктора, его помощника, молодого турецкого армянина, не говорившего по-русски, мужа моего, филолога-переводчика Я. С. Хачатрянца, и меня — медленно двигалась из алавердского завода наверх, в деревушку Ахпат. Дорога шла по тропе, почти вертикальной, на вершину каньона. Лошади, передними ногами забирая высоту, морщили кожу на крупе, как лайковую перчатку. Попадались мосты, предельные в своем лаконизме: две каменные плиты, поставленные над пропастью, как две карты, ребрами навстречу, в упор друг другу. Час, и два, и три меж кустарников кизила лезли мы на желтую стену.

И вдруг стена исчезла. Ослепленные блеском и светом, мы прикрыли глаза. Вдали так отчетливо, словно каждая черточка заострена линзой, — между землею и небом, — россыпь диковинных церквушек, четких до головокружения. Небо синее, земля светло-зеленая, а церквушки серо-пепельны, цвета пыли, словно занесенной сюда из глубины веков.

Лошади пошли вскачь. Мимо нас неслось нагорье, покрытое кругляками курганов; заливались грозные овчарки; ветер нес на нас горьковатый дымок, запах жилья. И вот уже лошади бегут по пыльным крутым улицам, покрытым соломой и навозом. Потом они закидывают копыта на каменные ступени и въезжают через старинную полукруглую арку на каменный широкий двор ахпатского монастыря, словно собравший сюда со всего необъятного лорийского простора тишину после полудня. Таким я запомнила его навсегда: вознесенным над лорийской степью, выбеленным от жаркого солнца, с кудрями вереска между древних плит, качающимися от слабого ветра, с раскаленною тишиной, полной памяти — вечной, остановившейся памяти о прошлом. Воркуя и гулькая, озабоченно ходили по карнизу сизые голуби; в тени, у самых стен, прижавшись к ним, спал человек, выронив из рук палку и котомку; поскулив, легла в тень огромная овчарка Тулаш. В своем садике под абрикосовым деревом заснул, сидя на табурете и прикрыв носовым платком голову, старенький архимандрит, «хайр сурб», единственный блюститель этих мест, — и, словно сраженные солнцем и тишиной, разморенные усталостью, легли и мы на камни и тотчас заснули. Легкая ручная козочка, джейран, вспрыгнув копытцами, крепкими, как палочки, пробежала по нас, — мы почувствовали ее сквозь сон. Сколько таких дней и ночей пришлось нам потом провести в Ахпате, записывая народные лорийские сказки и песни!

Архитектурная группа Ахпата — один из лучших памятников армянской классики. Но Ахпат не просто древние развалины, каких в Армении много. Он был когда-то оплотом феодализма, центром епископской власти; в XI веке здесь жило несколько сот иноков, и свыше 500 рукописей хранилось под сводчатым потолком низенькой библиотеки. Двойной гнет — помещиков и церкви — ложился на плечи ахпатских крестьян. Мне уже пришлось писать о том, что из 10 000 десятин земли в Ахпате 9500 десятин принадлежали монахам и помещикам и только оставшиеся 500 — крестьянам. И ахпатцы, так же как зангезурцы, восставали против невыносимого гнета, а за два года до первой русской революции с дубинками и камнями в руках поднялись против царя.

Прошло 34 года с тех пор, как я впервые увидела глухую лорийскую деревушку. И когда я снова попала в Лори, словно не три десятка, а три сотни лет прошумели над ним, — так велики происшедшие здесь перемены. Взять хотя бы другое, глухое когда-то, лорийское местечко Узунляр, — на всех его жителей в первый год революции едва ли нашлось бы пять-шесть грамотеев. Сейчас вы въезжаете в крупное, отстроенное село, где работают две электрические мельницы, два завода. В нем свой сельскохозяйственный техникум, три школы, театр, пять библиотек, — пять библиотек там, где четверть века назад люди не умели прочитать вывеску или подписать свое имя!

Своеобразным дополнением к Ахпату, по той же линии железной дороги, лежит другая станция — Санаин. Но Санаин запомнился мне совсем не памятью 1917 года, как Ахпат, а веселым детским говором в 1944 году, перед самым концом войны. Зеленый маленький «виллис» в полчаса осилил шесть километров до вершины каньона, куда потребовалось бы три-четыре часа езды верхом по прежней дороге. Выросшее, зажиточное, шумное советское село, вместо прежней маленькой монастырской слободки, окружило нас, захватив своими живыми темами сегодняшнего дня.

Одною из таких тем были дети — большая группа детей, одинаково загорелых, но резко отличных друг от друга: одних — черноглазых, армянских, других — беловолосых, с мягкими славянскими чертами, русских ребят из далекого Ленинграда.

Я уже рассказала читателю в первой части книги о том, как привезли в Армению в начале войны 113 бледных и худеньких детей ленинградского детдома № 51 Выборгского района. Они не могли ни идти, ни выдержать тряску езды сюда — от истощения, нервного и физического, и взрослые несли их на руках. Это были дети страшного первого года ленинградской блокады.