Путешествие на Запад. Том 3 - [39]

И вот из глубины пещеры служанки ввели Танского монаха.

Волшебница с чарующим видом взяла Сюань-цзана за руки.

– Мне часто приходилось слышать, – сказала она вкрадчивым голосом, – что «не так дорого чистое золото, как дороги радость и покой». Я хочу позабавиться с тобой любовными утехами, словно мы с тобой муж и жена.

Танский монах до боли стиснул зубы и не промолвил ни слова. Ему не хотелось идти за чародейкой, но он опасался, что она загубит его своими чарами, и, дрожа от страха, последовал за ней в ее благоухающие покои.

Он шел в совершенной растерянности, робкими шагами, опустив голову. До того ли ему было, чтобы осмотреть убранство опочивальни, разглядеть ложе и постель, ознакомиться с роскошными нарядами, украшениями, шкатулками и гребешками?!

Он не слышал страстных, любовных речей волшебницы и вел себя как настоящий монах.

И в самом деле:

На грешную красоту очи его не глядели,

       Грешных речей невнятен был ему сладкий звук.

Хуже гнили и тлена были ему противны

Взгляды очей прелестных, блеск ожерелий дивных,

       Розовых уст улыбка, пожатье ласковых рук.

Что для него богатства, жемчуг бесценный, злато,

Шелковые одежды, каменные палаты,

       Если закону Будды себя посвятил монах?

Если светом небесным сердце его объято,

       Что для него соблазны? – пепел, песок и прах!

Хитрая чародейка множила обольщенья,

Сладостные усмешки, дерзостные движенья,

       Но, как замшевый камень, был он и слеп и глух,

Взору его приятны были иные виденья,

       Лепету слов любовных был закрыт его слух.

Женщина, как светильник, ярким огнем горела,

Страсть в ее теле нежном бурным ключом кипела,

       Но от огня не таял мудрого сердца лед:

Тщетно льстивые ласки красавица расточала,

Сбрасывала одежды, скидывала покрывала,

Сетью уловок тайных праведника оплетала, –

       Горек устам блаженным был тот душистый мед!

От шелковистых прядей, полунагого стана,

       Яшмовых украшений он отвращал лицо,

Тихо творя молитву, твердо и неустанно,

       Рук ее влажных, льнущих, он размыкал кольцо.

Молвила чародейка «Ты мне всего дороже,

Я ж красою своею на Лю Цуй-цуй похожа,

       Лучшего из достойных лаской могу увлечь,

Так отчего со мною не разделяешь ложа

       И для утех любовных вместе не хочешь лечь?»

Стягивая потуже рясу из ткани грубой,

Праведник отвечал ей «Пусть твои ласки любы

Тем, чьи молитв священных не повторяют губы,

       Тем, кто мирским усладам жизнь свою посвятил,

Я ж не из тех монахов, кто на соблазны льстится,

Кто свою душу предал чарке или блуднице,

       Кто, ради наслаждений, светоч свой угасил!»

Отповедью достойной не смущена нимало,

Этим речам суровым дерзкая не внимала,

Снова слова хмельные праведнику шептала,

       Тщетно его пытаясь лестью приворожить

«Я ведь Си-ши прелестной ласковей и нежнее,

Буду тебе покорна – в тысячекрат дружнее,

       Чем та с царем Юе-ваном, будем с тобою жить!»

«Чья же краса сгубила славного Юэ-вана, –

       В гневе монах ответил, – как не твоей Си-ши?

Я предаваться блуду вместе с тобой не стану,

Не изменю обетам, не поругаю сана,

       Не замараю тела, не оскверню души!»

«Царственный брат мой! – тихо женщина отвечала, –

Гневаешься напрасно! Лучше бы ты сначала

       Вспомнил завет любовный, высказанный в стихах:

„Кто от любви сгорает, в скорби не умирает,

Дух его в новой жизни радостью расцветает“.

       Эти слова прекрасней слов твоих, о монах!»

«Что мне в твоих заветах, – молвил мудрец с досадой, –

       Пагубны и тлетворны чувства твои и слова,

Лишь в чистоте нетленной я нахожу отраду,

       И, как сурмленный остов, ты для меня мертва!»

До самой глубокой ночи препирался Танский монах с чародейкой, не поддаваясь ее обольщениям. Но та не отступала, и всячески старалась завлечь Сюань-цзана. Наконец чародейка не выдержала и разозлилась.

– Служанки! Принесите сюда веревки! – приказала она.

И вот бедного монаха, к которому чародейка воспылала любовью, скрутили веревками, словно хищного льва, а затем выволокли под веранду и оставили там. Вскоре огни в серебряных светильниках были погашены и все улеглись спать. О том, как прошла ночь, рассказывать нечего.

Когда петухи пропели в третий раз, Сунь У-кун, расположившийся на склоне горы, потянулся и обрадованно сказал:

– Голова у меня совсем не болит, – нисколечко, а ведь как мучился вчера! Зато теперь она почему-то стала чесаться.

Чжу Ба-цзе рассмеялся.

– Раз чешется, надо попросить чародейку еще разок стукнуть тебя. Что ты на это скажешь?

Сунь У-кун плюнул с досады:

– Отвяжись!

Но Чжу Ба-цзе продолжал смеяться:

– Ты говоришь «отвяжись»! А нашего наставника тем временем чародейка к себе привязала!

Тут Ша-сэн прервал их:

– Да перестаньте вы ссориться, – с сердцем произнес он, – ведь уже совсем рассвело. Идемте лучше на расправу с этим дьяволом в образе женщины.

– Брат, ты пока побудь здесь, – сказал ему Сунь У-кун, – покарауль коня и никуда не ходи, а Чжу Ба-цзе пусть идет за мной!

Дурень приосанился, подпоясал халат и пошел вслед за Сунь У-куном. У обоих в руках было оружие. Перепрыгнув через гору, они направились к каменному щиту перед воротами пещеры. Тут Сунь У-кун обратился к своему помощнику с такими словами: