Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [88]

Я включила свет и взяла с прикроватного столика карверовский сборник «Все мы». Когда-то давно я заложила в нем стихотворение «Уэнас-Ридж»[345]. Оно начинается с того, что автор вспоминает один день своей юности, когда он с двумя друзьями охотился на куропаток. Его девушка только что забеременела, так было и у Карвера весной 1957 года. Парни — он называет их балбесами — подстрелили шесть куропаток, и затем, на гребне над речкой, они наткнулись на огромную гремучую змею, черную и жирную, толщиной с запястье. Она встала в стойку и завела свою зловещую песню. Они попятились и поползли вниз, перелезая через упавшие деревья и пробираясь по оленьим тропам, и всюду им мерещились змеи.

Во время спуска мальчишка молится Богу, но в каком-то уголке его сознания звучит совсем другая молитва: молитва поющей змее. «Верь в меня всегда», — поет змея, и он вступает с ней в «темный, преступный сговор». Последняя строфа возвращает рассказчика во взрослое состояние. «Я ведь выбрался, правда?» — спрашивает он в недоумении и отвечает себе: не совсем. Он вспоминает, что случилось потом, что он отравил жизнь своей любимой жене: «Ложь свернулась клубком в моем сердце и угнездилась в нем». Он взвешивает две силы, страшную гремучую змею против зыбкого, сомнительного существования Бога. И это стихотворение тоже оканчивается неоднозначностью, уклончивостью:

Но кто-то, что-то за это в ответе.

Сейчас, как и тогда.

Ты можешь пойти оттуда двумя путями. Ты можешь продолжить вариться в том же соку, в безвольной покорности обстоятельствам. А можешь решительно остановиться и взвалить на плечи груз ответственности за свою жизнь. И это путь к свободе.

* * *

Назавтра был мой тридцать четвертый день рождения. У меня не было на этот день никаких планов. Мы пошли в кафе, заказали яйца бенедикт и кофе. Мама от волнения едва могла усидеть на стуле и наконец торжественно объявила, что разузнала про место, где я могу пострелять из ружья. Накануне она отправилась искать стрельбище, и ей повстречались двое длинноволосых парней, вразвалку шедших по шоссе. Что-то подтолкнуло ее съехать на обочину и остановиться; они переминались с ноги на ногу, чесали в затылке и наконец вспомнили про стрельбище Мэта Дрика по дороге в Секим. Один из них попросил за услугу пять баксов, и она радостно сунула их ему.

Когда-то я стреляла в Нью-Гэмпшире, паля по бутылкам из пневматического пистолета. Занятие это мне понравилось: заставляет успокоиться, сосредоточиться. Потом я набила руку, стреляя из чешской охотничьей винтовки моего приятеля. Мы поехали с ним на его грузовике к заброшенному песчаному карьеру и закрепили на выщербленном деревянном стенде мишень «Койот». Полдня мы мотались туда-сюда, проверяя наши попытки, а над головами кружил индюшачий гриф. Мне нравилось заряжать ружье и целиться, прижимая приклад к скуле, согнув левое колено и вглядываясь в увеличитель прицела. Это было так упоительно: пристально всматриваться в цель, а потом поразить мишень в нетронутый розовый кружок сердца.

Здесь было совсем иначе. «Сверните влево возле желтого здания, — сказала моей матери по телефону женщина в офисе. — Если вы доехали до Китчен-Дик-роуд, значит, вы уже проскочили». Там был пруд с утками, стрельбище и старый теннисный корт, на нем стоял продавленный пинг-понговый стол. Мы позвонили в колокольчик и довольно долго прождали; наконец появился Мэт и размашисто направился к нам через двор. «Это вы, леди, желали пострелять из пистолетов? — спросил он. — У вас есть всё, что нужно? Защитные наушники? Пистолеты?» Мама опешила. «Нет, — пролепетала она. — Женщина в офисе сказала, что пистолеты есть у вас». «Нет у меня никаких пистолетов. Есть гладкостволки. Могу дать вам гладкостволки». Он достал из шкафа два ружья 410-го калибра и уродливую махину, ее приклад был обмотан тряпьем и скотчем. Мы вместе пошли на площадку. «Я никогда не стреляла по тарелочкам», — сказала я. Он усмехнулся и протянул мне первое ружье. «Покрепче уприте в плечо, — сказал он. — Прижмите щекой и не бойтесь, тогда отдача будет мягкая. И смотрите на цель, а не на прицел». Я долго мазала, но потом пристрелялась. «Давай!» — сказала я, зеленая тарелка взмыла в воздух, я проследила за ней, напряглась, тарелка разлетелась вдребезги и упала в воду. Стремительный полет тарелочек завораживает. Сердце бешено колотилось, в воздухе остро пахло стреляными гильзами. «Преследуйте ее, — сказал Мэт. — Преследуйте. Вы взяли чуть высоко. Добивайте ее. Чтоб не мучилась».

Мы отстрелялись и вернулись в офис рассчитаться. На стене висели медали. «Боже, Мэт, у вас было олимпийское золото!» На его губах снова мелькнула усмешка. «Угу. Я вырос в этих краях. Всю жизнь стрелял».

Когда мы ехали обратно, мои руки еще дрожали от усталости. Забавно, я всегда питала отвращение к ружьям. Так уж вышло, что старая пневматическая винтовка, которая была в нашей прошлой жизни, в «Высоких деревьях», стала символом всего ненавистного мне. Мать частенько стреляла из нее по белкам, прямо из окна своей спальни. В мои обязанности входило выносить мусорное ведро, и нередко среди отбросов мелькали их окоченелые скрюченные тельца. Изъятая полицией винтовка стала для меня воплощением беспорядка и потенциальной опасности самого алкоголизма. Единственным, что отчетливо запечатлелось в моей памяти в связи с тем злополучным вечером, был полисмен, выходящий из дверей нашего дома и уносивший винтовку.