Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [48]

Несмотря на концовку, здесь мерцает какая-то угроза, и она вновь возникает в рассказе «На сон грядущий» (я думала о нем в поезде, пересекая ночью Каролину), где Ник Адамс рассказывает о бессонной ночи и о ловле форели. Рассказ был написан летом перед приездом в Ки-Уэст и опубликован спустя несколько месяцев в сборнике «Мужчины без женщин».

Ночами, когда Нику не удается представить себе ловлю форели, он отгоняет сон, по крохам выуживая воспоминания детства. Для начала припоминает всех, с кем когда-либо был знаком, так что может «помолиться, прочитав за каждого „Отче наш“ и „Богородицу“»[197]. Он начинает с самого раннего, что ему удается вспомнить, с чердака в доме, где он родился. Вот «свадебный пирог моих родителей, подвешенный в жестянке к стропилам, и тут же на чердаке банки со змеями и другими гадами, которых мой отец еще в детстве собрал и заспиртовал, но спирт в банках частью улетучился, и у некоторых змей и гадов спинки обнажились и побелели». Он говорит, что помнит многих людей, за которых можно помолиться, но не называет их. Нам явлены только свадебный пирог в жестянке и побелевшие змеи.

В другие дни, продолжает рассказчик, он пытается припомнить всё, что с ним когда-либо случилось, это означает идти назад, в довоенное время, как можно дальше. Он снова возвращался на чердак. Потом опять двигался вперед, вспоминая, как после смерти дедушки они переезжали из старого дома в другой, выстроенный по указаниям его матери. На заднем дворе жгли вещи, которые «не надо было трогать»[198]. Какая неоднозначная фраза! «Не надо было трогать» означает вещи слишком ценные, чтобы их перемещать (похоже на запрет для мальчика), или, наоборот, не стоящие того, чтобы о них беспокоиться при переезде в новый дом (похоже на услышанное ребенком распоряжение прислуге).

Рассказчик продолжает вспоминать, «как все банки с чердака побросали в огонь, и как они лопались от жары, и как ярко вспыхивал спирт. Я помню, как змеи горели на костре за домом. Но в этих воспоминаниях не было людей; были только вещи». Он не может вспомнить, кто сжигал змей, и продолжает странствовать по своему прошлому, пока не встречает людей, за которых можно помолиться.

В следующем абзаце он вспоминает, как мать постоянно наводила в новом доме чистоту и порядок и делала генеральную уборку, и мы снова видим огонь костра. На сей раз миссис Адамс сжигает вещи из подвала, «всё, что там было лишнего». Доктор Адамс возвращается домой и видит, как на дороге за домом догорает огонь. «Что это такое?» — спрашивает он.

«Я убирала подвал, мой друг», — отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце. Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы. «Дай-ка мне кочергу, Ник», — сказал он. Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры, и каменные свежевальные ножи, и разную утварь, и точила, и много наконечников для стрел. Всё это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб всё из костра и разложил на траве у дороги.

Нику велено отнести в дом охотничьи сумки и ружье и принести газеты. Он захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.

«Самые лучшие наконечники пропали», — сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, я молился за обоих.

Недавно в эссе Пола Смита «Проклятая пишущая машинка и горящие змеи» я прочла, что в начальном варианте рассказа мать произносит не одну, а две фразы. Вторая была: «Эрни мне помог». Очевидно, это единственное место в рукописном варианте цикла о Нике Адамсе, где появляется имя Эрнест. Это не означает, как всеми силами стремится доказать Смит, что рассказ «На сон грядущий» безусловно автобиографичен и всё описанное действительно имело место, хотя такое представление достаточно распространено. Это художественная проза во всей ее непостижимости. Но и без всякого «Эрни» эта сцена — свидетельство того, насколько болезненно ребенок воспринимает фальшь в отношениях между родителями.

Не так давно появилась тенденция трактовать сожженные и сломанные наконечники стрел как метафору кастрации, и в каком-то смысле это бесспорно, хотя и уводит нас от хемингуэевского пристального, яростного внимания к вещи-как-таковой. В рассказе об этих сожженных змеях, опаленных наконечниках и ножах звучат печаль и мольба о чуткости к волшебным дарам детства. Тут мне приходит на ум место из любопытных воспоминаний Эдвины Уильямс о сыне, где она описывает его необычную для ребенка созерцательность, его способность завороженно смотреть на какой-нибудь цветок, тогда как другой мальчишка давно бы уже его выбросил. Можно намеренно разрушать человека и давить на него, обрушивая уютный мир любимых вещей, и это может оставить в ребенке неизбывную горечь и затаенный гнев — чувства, схожие с почерневшими каменными осколками в груди.