Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [45]
Как-то Фицджеральд, которому было уже за тридцать, рассказал журналисту случай, не дававший ему покоя с детства. Весна 1908 года, ему одиннадцать, они живут в Буффало. Молли дала ему двадцать пять центов, чтобы он сходил в бассейн, и он был уже в дверях, когда зазвонил телефон. Я так и вижу, как он слегка пританцовывает в гостиной и, облизывая монету, рассеянно прислушивается к голосу матери. Внезапно тон ее резко меняется. «Он вспоминает этот день, — записывает Фицджеральд, как обычно, говоря о себе в третьем лице, — после телефонного разговора он вернул ей деньги, данные ему на плавание»[179]. Вскоре вошел отец и сообщил, что потерял место. Домой «вернулся полностью сломленный старик. Он утратил жизненную энергию, ощущение цели. И до конца жизни так и остался неудачником»[180].
После этой катастрофы Фицджеральды вернулись в Сент-Пол и на девять месяцев оставили детей (после ребенка, который очень скоро умер, у них родилась дочь, Аннабел) у родителей Молли. При их поддержке чета Фицджеральд продолжала колесить с места на место, снимая приличное жилье и тратя значительную часть средств, полученных от Макквилланов, на образование детей. С тех пор сам Эдвард был фактически без средств, хоть и сохранял видимость того, что он занят в торговле. В книге Эндрю Тернбулла говорится: «Эдвард хранил образцы риса, сушеных абрикосов и кофе в бюро с выдвижной крышкой, стоявшем в агентстве по торговле недвижимостью, владельцем которого был его шурин, но источником всех доходов, вне всякого сомнения, было состояние жены — сам Эдвард брал в долг почтовые марки в магазине на углу»[181].
Позднее Фицджеральда заинтересовало, не влияют ли глубоко похороненные переживания детства на его взрослую жизнь. В эссе, написанном в 1936 году (через два года после эссе «Сон и бодрствование», и также опубликовано в Esquire), он приступает к этой теме вплотную. «Дом автора» — это восхитительное, странное сочинение, в котором рассказчик предлагает читателю — вам, находящемуся в комнате рядом с хозяином, — прогуляться по его дому. Он начинает с сырого, мрачного подвала, забитого коробками и пустыми бутылками, затянутыми паутиной. Водя фонариком по этому унылому хламу, находке для Фрейда, автор объясняет:
Здесь всё, что я забыл, — вся темная замысловатая мешанина моего младенчества и юности, которая превратила меня в писателя, а не пожарного или солдата… Вот почему я выбрал это про́клятое Богом занятие, когда днем я пригвожден к стулу, ночью лишен сна и испытываю вечную неудовлетворенность. Вот почему я выбрал бы его снова[182].
Он светит фонариком в дальний угол и говорит: «За три месяца до моего рождения моя мать потеряла двоих детей, и мне кажется, это определило мою жизнь, хотя не знаю, как в точности это произошло. Думаю, в тот самый момент во мне зародился писатель». Затем вы замечаете кучу мусора в другом мрачном углу и вздрагиваете. Автор нехотя признается, что здесь он похоронил «свою первую детскую любовь к себе, свою веру, что он не умрет, подобно другим людям, и что он не сын своих родителей, а отпрыск короля, который властвует над всем миром». Это захоронение, можно добавить, свежо, «слишком свежо».
Поднявшись наверх, он замечает мальчиков, играющих на лужайке в футбол, и вспоминает день, когда стал изгоем в школьной футбольной команде. Он играл в позиции защитника, и ему было холодно. А еще — еще! — он испытывал жалость к другому игроку, который не пытался перехватить мяч, и вот он решил уступить ему пас, однако в последний миг передумал, да и сам его не перехватил, из какого-то ложного понимания честной игры. Автор вспоминает, как он ехал на автобусе домой в отчаянии: «Ведь теперь все они считают меня трусом». Этот случай вдохновил его написать в школьную газету стихотворение, что доставило ему и его отцу столь острое удовольствие, будто он и впрямь был футбольным героем.
Размышляя над этим поворотом судьбы, он говорит очень понятные Чиверу слова: «Я понял, что если вы не можете действовать в реальности, то можете об этом хотя бы рассказать, ведь вы ощущаете тот же накал — это обходной маневр, позволяющий взглянуть жизни в лицо». Правда, позднее он освоил и другой «обходной маневр», на который он намекает, разворачивая перечень напитков в столовой: «Кларет и бургундское, шато д’икем и шампанское, пльзенское пиво и кьянти, запрещенный скотч и алабамский самогон. Как всё было чудесно, но я не представлял, как мерзко закончится этот пир».
Коль скоро Фицджеральд остановился тут и задумался, то Чивер мог убедить себя, что желание «об этом рассказать» — позитивный и замечательный факт. «Бодрящая и целительная сила прямого и честного рассказа неоценима», — записал он на листке без даты, который я нашла в Архиве Берга:
В детстве нам рассказывали сказки, чтобы помочь перекинуть мостик через пропасть между явью и сном. Для того же и мы их рассказываем своим детям. Когда я чувствую опасность — допустим, застрял в горнолыжном подъемнике в пургу, — я тотчас начинаю рассказывать сказки самому себе. Я так поступаю, когда мне плохо, и, наверное, когда буду умирать, я начну рассказывать себе сказку, стараясь протоптать тропинку между жизнью и смертью
