Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют - [44]

К примеру: я как-то пришел ужинать, а отца дома не было. Когда я спросил, где он, мать сокрушенно вздохнула и проговорила: «Я не могу тебе этого сказать». Я почуял недоброе и возразил, что она обязана мне ответить. Он ушел из дома около пяти, сказала она. И добавила, что он отправился в Нагасакит, чтобы утопиться. Я выскочил из дома и помчался на автомобиле в Нагасакит. Был конец лета, море было спокойно, и я понятия не имел, как мне узнать, покоятся ли там, на дне морском[174], его останки. Парк развлечений был открыт, оттуда доносился смех. Кучка людей глазела на американские горки, где стоял мой отец, размахивая бутылкой и во всеуслышание заявляя, что вот сейчас кинется вниз. Когда он оттуда сполз, я взял его за руку и сказал: «Папа, ты не имеешь права этого делать, тем более в мой подростковый период». Не знаю, где я набрался этой пошлости. Может, из какой-нибудь газетенки, из рубрики о подростковых проблемах. Он был слишком пьян, чтобы испытывать настоящие угрызения совести. Он ни слова не сказал по дороге домой и завалился спать не ужиная. Как и я. Я об этом упоминаю, потому что врач в этом месте моего рассказа ухмыльнулся.

Чивер не раз возвращался к этой волнующей истории, всякий раз немного переиначивая ее, но ироничный, отстраненный тон неизменно сохранялся. Он включил ее в свой четвертый роман, «Фальконер», и в рассказ «Партия складных стульев». В обеих вещах он сообщает с неким злорадным удовольствием, что несъеденный ужин в тот вечер состоял из свекольного хэша и яиц пашот. Но даже в этой очень личной истории название населенного пункта выдуманное. Ни на одной карте нет ни Нангасакита, ни Нагасакита, речь, вероятно, идет о каком-то давно канувшем в Лету парке аттракционов неподалеку от дома его родителей в Куинси.

* * *

В такой ситуации невольно ищешь родственную душу, и не стоит удивляться, что на поздних стадиях алкоголизма Чивер ощутил жгучий интерес к жизни Скотта Фицджеральда, писателя, близкого ему и по социальному происхождению, и по эмоциональному складу. В том же месте дневника, где он рассказывает о своем первом визите к доктору Хейзу, он описывает, как вечером на террасе читал о «терзаниях» Фицджеральда. «Он был, а я есть, — сочувственно пишет он, — один из тех писателей, кому предъявлен суровый счет запойного пьянства и саморазрушения, мы держим в руке стакан виски, и по нашим щекам струятся слезы»[175].

Это слезное родство ощутимо в очерке, который Чивера попросили написать для «Биографического справочника по искусству». Описывая сходные черты их несчастливого детства, он заметил, что мальчиком Скотт «считал себя потерянным принцем, таким чувствительным»[176].

Оба они стыдились — а Чивер прямо-таки физически — своего происхождения. «Прямые наследники ирландского картофельного голода 1850 года»[177], — говорил Фицджеральд о семье своей матери, Макквилланах, хотя они после переселения в Новый Свет стали вполне благополучны, честной коммерцией обеспечив себе место в среднем классе. Оба мальчика были непопулярны среди товарищей: неспортивные и мучительно сознающие, что в частной школе они беднее всех, хотя оба компенсировали это талантом рассказывать истории, которые завораживали компанию.

Чивер-биограф не вполне правдив. Например, у нас нет свидетельств того, что мать Фицджеральда была жестокосердой, а в замечании о «серьезном писателе, который трудится в поте лица ради содержания взбалмошной красавицы-жены», можно заподозрить смутную обиду на собственную жену. Однако ему близка свойственная Фицджеральду душевная щедрость, и за «пьяными выходками, бесконечными отвратительными шутками», «скандальными эскападами», «годами, проведенными вдали от родины, потасовками, долгами, недугами» Чивер разглядел путь серьезности, милосердия и «ангельской духовной чистоты». В рассказах Фицджеральда он видит надежду, глубину и нравственную убежденность, способность одновременно колдовать над сюжетом и передавать жаркий трепет жизни.

В отличие от Чивера, Фицджеральд был очень желанным ребенком. Он родился 24 сентября 1896 года в Сент-Поле, через пару месяцев после того, как его сестры, Мэри и Луиза, умерли одна за другой в эпидемию инфлюэнцы. Его отец, Эдвард, был выходцем из старой мэрилендской семьи (наиболее известный ее представитель, тезка Скотта, Фрэнсис Скотт Ки, написал текст гимна «Знамя, усыпанное звездами»). В 1898 году фабрика по производству плетеной мебели, где Эдвард был управляющим, разорилась во время кризиса — предвестника Великой депрессии, и в поисках работы он перебрался с семьей из Сент-Пола на восток, в штат Нью-Йорк. Несколько лет они переезжали, снимая жилье то в Буффало, то в Сиракьюс, то снова в Буффало; таким же обилием географических названий было отмечено детство Теннесси Уильямса.

Теперь Эдвард работал оптовиком-коммивояжером по бакалее компании Procter & Gamble, однако запись фицджеральдовского «гроссбуха» в августе 1906 года сообщает, что отец слишком много пьет и подшофе играет на заднем дворе в бейсбол. Но Скотт любил своего элегантного, аристократичного отца больше, чем мать, несуразную Молли Макквиллан. Молли была страшно озабочена здоровьем сына (что вполне объяснимо после смерти двух дочерей), и позднее Фицджеральд оправдывал свои выходки тем, что его избаловали. В «гроссбухе» Фицджеральд с содроганием вспоминает, как мать наряжала его в матросский костюмчик и заставляла петь на публике. «Невротичка и почти психопатка, с патологической нервозной озабоченностью»